ПРОЕКТ БУДУЩЕЕ ИЗРАИЛЯ

ENGLISH  עברית

 Постановка вопроса

    Диалогический подход  в деятельности СМИ по формированию в обществе установок толерантного поведения вовсе не является единственно возможным. Другое дело, что, с моей точки зрения, он наиболее релевантен поставленной задаче. Но релевантность не обещает простоты реализации. Ведь диалогический подход обозначает превращение СМИ в СМК, а коммуникацию, – если понимать ее как диалог, – нельзя сводить к информации. Собственно, более или менее развернутая аргументация в пользу высказанной точки зрения и составляет содержание данной работы. По смыслу дела, она должна перерасти в диалог между сторонниками разных взглядов по обсуждаемому кругу вопросов.

    Я согласился принять участие в работе над данным проектом, разделяя интенции и идеологию разработчиков так называемой «федеральной целевой программы» («Формирования установок толерантного сознания и профилактики экстремизма в российском обществе на 2001-2005 годы») и проекта, направленного на создание научно обоснованных методик использования СМИ для этих несомненно благородных целей. 

   Однако, у меня есть собственные взгляды как на содержание этой работы, так на перспективы, стратегию, формы, методы и средства ее реализации. Конечно, взгляды эти культурно опосредованы, и вслед за Майклом Уолцером (2000, с. 21) я излагаю «собственную точку зрения на то, как следует обустраивать действительность, каким образом лучше всего организовывать мирное сосуществование, применительно к условиям своего места и времени,..» более того в рамках определенной ситуации, которую мне еще придется специально прорисовывать.

   Касательно содержания, я бы сказал для начала, что «толерантность» может обозначать три достаточно разные вещи: ценностную ориентацию сознания, владение соответствующими техниками взаимоотношений и взаимодействий с «другим», характеристику становящейся в результате распространения указанной ориентации и техник культуры (со)общества. Подозреваю, что речь о «формировании установок толерантного сознания» в программе идет потому, что ее авторы не различают этих трех  значений. Сама по себе (пере)ориентация на толерантность недостаточна: чтобы она реализовалась в жизни и деятельности, ее должны сопровождать соответствующие (если воспользоваться педагогическим языком) «знания, умения и навыки». А если мы хотим, к тому же, чтобы она устойчиво воспроизводилась, все перечисленное должно стать достоянием не отдельных личностей, а органической частью культуры. Так что три указанных значения слова «толерантность» надо понимать как три этапа реализации идеи толерантности: от формирования и распространения идеологии до соответствующей перестройки культурных норм и стиля жизни общества.

    Нельзя, впрочем, исключить и такого вИдения ситуации, согласно которому авторы программы все это прекрасно понимают и именно поэтому, т.е. вполне осознанно и целенаправленно ограничивают программу первым из названных этапов работы. Тогда остается только недоумевать, почему же сказанное выше не сказано в программе. Так или иначе, я далее буду исходить из перспективы реализации всех трех указанных этапов работы в целом.

    Все, что следует за «формированием установок», т.е., первым, идеологическим этапом: разработка концепции, программы действий и их реализация, – в моем представлении неотъемлемо от использования и распространения диалогично организованного мышления и диалога как важнейшей формы коммуникации. Толерантность, сама по себе, общественно полезна, но возможности ее ограничены. Обостряя тезис для ясности, я бы сказал, что она позволяет избегать недоразумений и кухонных склок, но бессильна помочь в разрешении конфликтов, за которыми стоят проблемы. Проблемы либо снимаются силой (известно же: нет человека, нет проблемы), от чего толерантность и призвана нас уберечь, либо разрешаются посредством диалога, к которому, как я полагаю, она должна нас подтолкнуть. Боюсь, что такое представление (оно будет раскрыто во втором разделе статьи) сильно отличается от ограничения установкой на смену или даже коррекцию господствующих в обществе ценностных ориентаций. Но смена ориентации тоже дело непростое, и одной агитации для этого мало, а в данном случае речь должна идти о гораздо более глубоких изменениях.

    Для начала я заметил бы, что переориентация общественного сознания  на идеи толерантности в России представляет собой глубочайшую и широкомасштабную инновацию. А инновации такого рода в жизни общества, по справедливому замечанию П.Г. (не путать с Г.П.) Щедровицкого (2002), отличаются от таковых в технике, тем, что для их реализации нужны десятилетия. (Надеюсь, что далее читатель найдет достаточно аргументов в пользу этого тезиса.)

   Требует прояснения еще один важный вопрос: пока остается неизвестным, относят ли авторы программы идею формирования установок толерантности к властям предержащим и, прежде всего, к себе самим как держателям программы, либо власти (и держатели программы) считаются, т.е. считают себя уже достаточно толерантными? А может быть, предполагается, что им толерантность вовсе не нужна? Вопрос не праздный, ибо, как заметил Майкл Уолцер (2000,  с.14), «даже самые скупые формы проявления терпимости и даже самые шаткие установления, призванные ее обеспечить, являют собой огромное достижение, достаточно редкое в истории человечества…» Вопрос вместе с тем не простой. С одной стороны, толерантность властей может считаться едва ли не исходным пунктом демократии, а, с другой, если различать управление и власть, придется признать, что толерантность неотъемлема от идей демократического управления, но категорически противопоказана власти, трактуемой в этом случае как власть закона.

    Подозреваю, что вопрос об отнесении идей толерантности к самим себе в сознании авторов программы не возникал, ибо вместе со сказанным постановка этого вопроса влечет за собой радикальное переосмысление всей организации работ по формированию и реализации программы. Никаких признаков такого переосмысления ни в тексте программы, ни в организации работы по ней не видно, что требует специального обсуждения означенной темы, к которому еще предстоит вернуться.

   Так или иначе, я включаюсь в эту работу, что называется, «с открытыми глазами», не обольщаясь и вполне отдавая себе отчет в более, чем сомнительных перспективах реализации замыслов, намеченных в программе и проекте. Стремясь в любой работе, прежде всего, к интеллектуальной честности и будучи человеком ответственным, я должен поэтому для начала пояснить, почему я все же не отказался от участия в проекте и выложить основания своего скепсиса.

   Что касается перспектив, то моя позиция совпадает с позицией И.М. Дзялошинского: мы считаем, что как бы туманны ни были перспективы реальной «толерантизации»[1] СМИ и – с их помощью – российского общества, сама по себе проработка основных понятий, связанных с этими процессами, может быть шагом вперед. На мой взгляд, правда, она может стать таковым только при соблюдении двух тесно взаимосвязанных условий: если, во-первых, будет удерживаться ориентация на реализацию задуманных преобразований (т.е., на ту самую толерантизацию, которая не только отодвигается во времени, но путь и способ движения к которой, как я покажу, при этом сильно меняется), и, во-вторых, если эта проработка будет осуществляться не «вообще», а применительно к текущей социокультурной ситуации, «здесь и теперь».

    Из следующего далее ситуационного анализа станут понятны и основания моего скептического отношения к намеченным пока планам толерантизации. Собственно, обсуждая возможности своего участия в данной работе, я уже приступил к прорисовке ситуации, которая задается для меня тремя контурами: внутренним, в пределах которого я могу что-то менять своими силами (как, скажем, условия своей работы); средним, на изменения в пределах которого нацелены силы моего сообщества (профессионального, партийно-политического, регионального либо иного), а в пределе – общества и государства в целом; внешним, – в границах которого за отсутствием субъекта действий вообще трудно представить себе какие-то целенаправленные преобразовательные усилия, но процессы в котором существенно влияют на происходящее во внутренних контурах. Важнее, впрочем, обратное: то, что видно мне во внешних контурах, целиком зависит от происходящего со мной, от того, как я самоопределяюсь, что и как  делаю или собираюсь делать «на расстоянии вытянутой руки»[2].

    Такое представление ситуации наряду с неравноценностью контуров (внутренний контур оказывается определяющим) заставляет особо подчеркнуть, что анализ происходящего в каждом из внешних контуров, взятых в отдельности, превращается в академическое научное описание  различных обстоятельств нашей жизни и деятельности. Ситуация не дана нам в натуре и не делится на части: она существует только в моей (или Вашей, читатель) рефлексии (причем у меня – одна, у Вас – другая) и только как целое, чем и определяются трудности ее прорисовки и анализа. В связи с этим, кстати, различают ситуационный анализ, нацеленный на прорисовку ситуации, и анализ (этой самой) ситуации, когда она уже эксплицирована.

 

Внутренний контур ситуации

   Вернемся с учетом сказанного во внутренний контур нашей работы. Мой следующий тезис, формулируя который можно   для начала сослаться на Ильфа и Петрова (а уж потом на М.М. Бахтина и Г.П. Щедровицкого), состоит в том, что одно дело говорить о чистоте, а совсем другое – подметать пол. Применительно к данному случаю, одно дело – говорить (в настоящей работе, в методиках, которые должны стать ее продуктами, в других, разрабатываемых согласно «Программе» документах, а затем  в СМИ или школьных учебниках) про толерантность и/или диалог как особого рода объекты, а совсем другое – мыслить диалогически, осуществлять эту самую толерантность, руководствоваться ею в своем сознании и практической деятельности, в своих поступках как в рамках данной программы, так и в других жизненных ситуациях.

     Апеллируя к известной работе Бахтина (1986), я сказал бы, что сами по себе разговоры про остаются при этом в пространстве теорий, из которого невозможно прорваться в мир человеческих поступков. Если же нас это не устраивает, то надо вспомнить еще  Г.П. Щедровицкого (1995), учившего различать плоскость объектно ориентированных знаний, где фиксируется содержание разговоров про, и ортогональную ей организационно-деятельностную плоскость, где изображается то, что и как мы делаем. В частности, методику можно построить, перебрасывая опыт осуществляемой нами деятельности со второй плоскости на первую. Предусмотренную авторами Программы разработку «научно обоснованных и эффективных методик формирования в обществе установок толерантности через средства массовой информации» можно было бы  интерпретировать именно в этом смысле, но ведь никакая практическая деятельность в рамках проекта не запланирована. Что же касается науки, на которую рассчитывают авторы программы, то, как станет ясно из дальнейшего, необходимыми для этой цели научными знаниями мы не располагаем.

    Я вернусь к этим вопросам далее, при анализе «второго контура», но пока, имея в виду проекцию происходящего там во внутренний контур ситуации, могу заметить следующее. Мои сомнения по части методик касаются как уровня нашего сегодняшнего понимания процессов и механизмов «социального конструирования реальности» (Бергер и Лукман, 1995) вообще и роли в этих процессах СМИ (Никитаев, 1998), в частности, так и готовности журналистов к использованию таких методик, если бы, паче чаяния, их удалось создать. Пока только самые продвинутые теоретики движутся в понимании и описании названных процессов и механизмов, а для подавляющего большинства журналистов по-прежнему «бытие определяет сознание», а СМИ «отражают» жизнь. В этих условиях следовало бы говорить не о создании методик, а об интенсификации исследований и разработок в сфере так называемых «гуманитарных технологий» (я бы сказал: техник) и о формировании современной системы повышения квалификации журналистов, в результате чего только и появилась бы реальная возможность постановки вопроса о методиках.

     С учетом сказанного успех нашего безнадежного дела, в конечном счете, определяется не соображениями про толерантность и диалог, а уровнем и качеством нашей собственной коммуникации и организации работы, тем, насколько и как мы сумеем реализовать на себе и в собственной работе проповедуемые ценности толерантности и диалога. Существенное значение здесь приобретают расхождения в трактовке толерантности как центрального понятия нашей работы. Согласно господствующим представлениям, толерантность понимается как характеристика субъектов действия - отдельного человека, социальной группы, общественного института или общества в целом, – фиксирующая специфическую ориентацию на разрешение конфликтных ситуаций. Специфичность этой ориентации заключается в стремлении понять позицию другой стороны, объяснить ей свою позицию и в процессе диалога найти взаимоприемлемое компромиссное решение (Дзялошинский, 2002).

    Взаимоприемлемое – да, но почему же обязательно компромиссное, т.е. достигаемое на основе взаимных уступок? – спрашиваю я. Хорошо, если речь идет о яблоке, которое голодные могут поделить пополам вместо того, чтобы за него драться, а если о ребенке, на которого претендуют две матери, как в известной притче про царя Соломона? Судебные решения по гражданским делам отнюдь не всегда компромиссны (отдать ребенка одной из претенденток на место матери, тем самым лишив материнства вторую – далеко не компромисс), но их либо принимают как неизбежную данность и выполняют, либо нанимают киллеров. В связи с этим я думаю, что проповедовать толерантность вне рамок и контекста права вряд ли уместно. Толерантность тогда рискует стать безграничной и оставить нас безоружными перед лицом экстремизма и фанатизма. Из приведенного примера так же напрямую следует, что ориентация на компромисс в данном контексте оказывается в лучшем случае частной и частичной: взаимоприемлемое (например, правовое) разрешение конфликта может быть связано не с компромиссами, а с постановкой и решением проблем, которые могут быть выявлены за конфликтом.

   Сказанное предполагает различение задачной и проблемной организации мышления для начала, как минимум, внутри коллектива разработчиков. В основе задачной организации лежит представление, что поставленные цели могут быть достигнуты с помощью уже известных и имеющихся в нашем распоряжении средств. Проблемная организация, напротив, исходит из презумпции, что наличные средства не могут обеспечить достижения поставленных целей, а потому наша работа должна быть переориентирована с непосредственного движения к цели на предварительную разработку необходимых средств. Выбор той или иной из этих двух ориентаций будет определяться ценностями, идеологией и философией каждого из разработчиков (Щедровицкий, 1995, с. 549).

    Теперь я могу более четко сформулировать, в чем видятся мне различия между позицией авторов ФЦП и моей – как одного из участников работы по этой программе. Хотя авторы и не пользуются этими различениями, из текста программы следует, что они ориентируются на задачную организацию дальнейшей работы. При этом не только известно и расписано по пунктам, что конкретно следует делать – разрабатывать научно обоснованные методики, строить систему экспертизы и т.п., – но определены даже сроки всех этих разработок и необходимые объемы финансирования. С полной очевидностью здесь проявляются две упомянутые «ориентации в организации и проведении конкретных научных исследований: одна, направленная на получение знания об объекте при фиксированных средствах и другая – направленная на критику и изменение самих средств» (Щедровицкий, там же). 

    Я не задаюсь вопросом о том, какова будет развертываемая работа «на самом деле» – она будет такой, какой мы ее сделаем. Но утверждаю, что «формирование в обществе установок толерантности» даже из чисто прагматических соображений следует мыслить как проблему, пути и способы решения которой наперед неизвестны. Тем более неизвестно, что и как придется делать для достижения этой цели, сколько на это может потребоваться времени и денег. Собственно, именно такая установка приводит к необходимости программной организации работы, как подобная организация понимается в методологии (Наумов, 1992; Щедровицкий,1999). А понимается она прежде всего так, что программа обеспечивает движение, – в частности, и к предзаданной цели (хотя вообще-то цели меняются в ходе движения) – по неизведанному пути, в то время как план регламентирует движение по известной дороге. Но дело в том, что у нас по сию пору господствуют представления о программах не как о форме организации, а как об особых организационно-исполнительских документах, мало чем отличающихся от плановых. Мне не раз приходилось писать об этом (Рац, 1994, 1995), и теперь я подчеркнул бы только два момента.

    Во-первых, последствия принятия той или иной из охарактеризованных стратегий совершенно не симметричны. Если, приняв установку на проблемную организацию, мы убедимся по ходу работы, что поставленные цели без ущерба для сути дела могут быть достигнуты с помощью наличных средств, так и слава богу: в конечном счете мы добьемся нужных результатов быстрее и дешевле, чем предполагалось. Но если, наоборот, мы решим, что располагаем всеми необходимыми средствами для достижения поставленных целей, а по ходу дела выяснится, что это не так, и наличные средства не релевантны нашим целям, – тогда мы окажемся у разбитого корыта. Деньги истрачены, время потеряно, а работу надо начинать сначала.  Причем это еще пол-беды. Подлинная беда приходит тогда, когда (а это бывает сплошь и рядом) мы делаем вид (неважно, перед начальством, перед самими собой или перед теми же СМИ), что все идет по плану: работа благополучно движется, а получаемые результаты ровно те, на которые все и рассчитывали. Получаемые таким образом результаты и продукты работы еще в советские времена получили наименование «фиктивно-демонстративных». Они пригодны только «для галочки», для отчета, и я не буду пересказывать всех связанных с этим анекдотов.

   Во-вторых, я вижу глубокую связь между упоминавшейся диалогичной и проблемной формами организации мышления. В сущности, диалог представителей разных позиций трудно мыслить как организованный задачно. Ведь это означало бы, что собеседники говорят банальности и пользуются исключительно банальными аргументами, осмысление, принятие или опровержение которых в рамках и средствами наличных представлений не составляет труда. Такой «диалог» вообще не предполагает рефлексии и мышления, т.е. это и не диалог вовсе, а некая фикция. Подозреваю, что и «беспроблемная толерантность» ушла недалеко от этого: в таком случае я говорил бы, скорее, не о толерантности, а о вежливости и воспитанности. В условиях, когда точка зрения оппонента легко совмещается с моей,  толерантность недорого стоит. И наоборот: когда наши взгляды и интересы расходятся, когда дело идет к конфронтации, – тогда  возникает нужда в толерантности. Толерантность открывает ворота диалогу там, где раньше не видно было мирного выхода из конфликта. Диалог же выступает как форма проблематизации и решения проблем, тогда как конфликты неизбывны. Они затухают в одном месте, чтобы разгореться в другом, либо не затухают вовсе. Ведь решение одной проблемы может породить целый веер новых, и это нормально.     

    Теперь можно уточнить мое отношение к компромиссам. Они играют разную роль в зависимости от характера ситуации. Одно дело – проблемные ситуации, выражающиеся обычно в форме неразрешимых конфликтов, выход из которых требует разработки специальных средств[3]. Совсем другое – конфликтные ситуации, за которыми проблемы не просматриваются. Такие конфликты я квалифицировал бы по большому счету как конфликты – недоразумения, хотя «в жизни» они могут доставлять массу неприятностей участникам. В последнем случае компромиссы мыслятся традиционным образом – в качестве важнейшего средства ликвидации конфликтов (при отсутствии проблем). В первом же случае они выступают как техническое средство, дающее время на проблематизацию и решение проблем. Ибо компромисс в проблемной ситуации не разрешает конфликта, а всего лишь замазывает его, закладывая тем самым мину на будущее[4]. В этом смысле проблематизация и решение проблем сродни работе сапера, прокладывающего дорогу среди минных полей.

   Подведем итог сказанному касательно внутреннего контура ситуации, связанной с работой по проекту. С моей точки зрения, в работе по толерантизации (неважно касается ли она СМИ, образования, каких-то других сфер деятельности или проблемы в целом) принципиально важно участие сторонников разных позиций. Это будет требовать толерантности  от нас «здесь и теперь»: работа либо развалится, либо мы вступим в подлинный диалог друг с другом, и она организуется проблемно и программно. Боюсь, что единственной альтернативой такого поворота темы может стать изготовление – в коллективе «единомышленников», где для мысли просто нет места, – очередного  фиктивно-демонстративного продукта.

 

Средний контур

   Анализ второго контура ситуации стоит, пожалуй, разделить на две части: первая касается СМИ и сообщества журналистов, вторая – российского общества и государства[5]. В разговорах  о СМИ часто смешивают разные образования, и поэтому  необходимо прежде всего различать:

-        Сами СМИ, т.е. газеты, журналы, теле и радиокомпании, а теперь еще и ресурсы интернета;

-        Особое пространство, создаваемое СМИ и наполняемое публикуемыми в них материалами. Это пространство, которое может мыслиться как пространство новостей (хотя оно содержит не только новости) или пространство публичного (в отличие от приватного);

-        Множество журналистов, т.е. специалистов, занятых наполнением указанного пространства и работающих в различных СМИ;

-        Сферу СМИ, объединяющую как газеты, журналы и т.д., так журналистов и включающую сверх того организации и людей, профессионально занятых обеспечением воспроизводства и развития этой сферы в целом (т.е., занятых работой в информационных агентствах и службах, профессиональным образованием, работой клубов, информационным бизнесом, техническим обеспечением  и т.д.).

   Возможные способы представления, место и функции каждого из этих образований в обществе и государстве (так же, как внутренняя структура и процессы, протекающие в каждом из них), требуют, разумеется,  специального анализа. Так, если говорить о СМИ, то опираясь на статью П. Шампаня (1996), можно  выделить разные способы их представления и употребления: СМИ как средства воздействия на общественное мнение в руках тех или иных политических сил; как объекты рыночных отношений; как организационные формы коллективной работы журналистов-профессионалов.

    Для сферы СМИ конституирующим является, прежде всего, самоопределение профессионального сообщества журналистов, само существование которого – не как «множества», а именно как «свободной корпорации», сообщества, коллективного субъекта – в нашем случае проблематично (Становление духа…1995; Рац, 1998). В таких условиях сам разговор о сфере СМИ  становится условным: вернее было бы говорить не о сфере, а о соответствующей отрасли производства (новостей), и данное  обстоятельство оказывается определяющим для нашего проекта и объемлющей ситуации в целом. В частности, СМИ вместе с работающими в них журналистами могут использоваться достаточно мощным субъектом действия (прежде всего, государством) для достижения своих целей, внешних по отношению к СМИ и журналистам. Если что и мешает такому их употреблению, т.е. употреблению как средств и объектов манипулирования, то это господствующая разрозненность и вместе с тем самоопределенность и вытекающая из этого субъектность   некоторых журналистов и их коллективов. В целом же сказанное вполне корреспондирует с установкой авторов ФЦП на использование СМИ в качестве средства толерантизации общества.[6]

     Что касается самих журналистов и их коллективов, то большинство и тех, и других не против идей толерантности, но, надо полагать, мало, кто склонен заниматься этим всерьез. Думаю, что найдется немного охотников прорабатывать «научно обоснованные методики», если такие и будут написаны. Поэтому мне представляется более перспективным другой подход, при котором ставка делается не на использование СМИ как средства, инструмента в руках государства, а на задействование журналистского сообщества как субъекта толерантизации. Успех дела представляется возможным при условии, что его (дело) удастся представить – и, главное, что оно будет принято, – как насущное собственное дело  журналистским сообществом, если (вспоминая сказанное выше) идея толерантизации окажется организующей профессиональной идеей потенциального сообщества, так сказать, функциональным аналогом «национальной идеи». (Я не обсуждаю второго возможного поворота темы, когда вся эта кампания будет предложена журналистам как заказная, особо оплачиваемая работа, хотя применительно к отдельным СМИ не исключал бы такой возможности).

   Первый поворот темы (в отличие от второго) никак не вписывается в ФЦП – хотя бы по возможным срокам реализации, я уж не говорю об организационных формах и намеченном составе работ, – но за отсутствием реалистичных альтернатив его все же имело бы смысл коротко рассмотреть. На мой взгляд, идея толерантности вполне могла бы стать объединяющей для журналистов именно в силу определяющих особенностей этой профессии и сферы СМИ. Особенности эти я усматриваю в том, что СМИ в современном обществе являют собой плацдарм публичной коммуникации, создают упоминавшееся уже пространство, по замечанию В. Никитаева (1998), играющее для нас роль агоры  античного города-государства. С этой точки зрения,  важнейшей функцией журналистов оказывается организация на этом плацдарме коммуникации, диалога между различными – политическими, профессиональными, региональными и т.д. – позициями в обществе. Но это не единственная их функция, а потому основным остается уже поставленный выше вопрос профессионального самоопределения журналистов. Они-то как видят свое место и свою миссию в обществе?

Мне кажется, что с тех пор, когда этот вопрос обсуждался достаточно широко и серьезно (Становление духа… – далее СД, 1995), такого самоопределения по сию пору не произошло (если оно вообще может завершиться). Поэтому сохраняют актуальность некоторые соображения, высказанные по этому поводу ранее. В частности, я бы настаивал на своей интерпретации (Рац, 1998) высказанных по этому поводу идей И.М. Дзялошинского (СД, с. 248). А именно, я считаю, что он строит пространство профессионального самоопределения журналиста как задаваемое тремя ортогональными векторами: авторитарным (пример – взгляды Ленина на роль СМИ), информационно-познавательным (господствующим на Западе) и коммуникативным, или гуманитарным (идея диалога,  соучастия журналиста и реципиента в постановке и решении общественно значимых проблем).

 Заданное подобным образом пространство вроде бы и оказывается пространством профессионального самоопределения журналиста, редакции, журналистского сообщества (корпорации). Очень важно, что оно отделено от пространства политического самоопределения. Здесь сторонники самых разных политических взглядов могут самоопределяться сходным образом (и наоборот). В этом я вижу путь к формированию профессионального сообщества, объединяющего сторонников разных политических позиций. Такой поворот дела, однако, возможен при соблюдении  двух взаимосвязанных условий: во-первых, основные действующие лица обязаны  удерживать рамку права, и, во-вторых, они должны быть настроены достаточно толерантно.  Неважно, является ли именно такая картина исчерпывающей, важна мысль, и я ограничился бы краткими комментариями по этому поводу.

     1. Что касается трех упомянутых векторов, то авторитарную ("законодательную" в отличие от интерпретирующей по З. Бауману (1993)),  монологичную установку я не оценивал бы совсем уж негативно. Проповедь хоть и уступает место исповеди, но, думаю, сохранит свое место в культуре, иерархическое устройство которой есть ее конституирующая особенность, не зависящая от общественного устройства. (Подробнее мы рассмотрим этот вопрос во второй части статьи.) Поэтому я бы связывал авторитарную установку не только и, возможно, не столько с партийной ангажированностью, сколько с ролью интеллектуальной и культурной элиты, напоминая, что это всего лишь одно из измерений нашего пространства, кстати, тесно связанное с другим – информационно-познавательным.

2. Важнейшая функция информационно-познавательной (по преимуществу) установки – открывание, "опрозрачивание", визуализация (применительно к TV впрямую) происходящего. Здесь я напомнил бы о вкладе СМИ в формирование открытого общества. Но в связи с этим еще надо специально разбираться с объективистскими мифами, господствующими среди наших демократически ориентированных журналистов ("после марксизма-ленинизма, но до К. Мангейма" – так характеризует это состояние сознания Л.Поляков (СД, с.303), а на связанные с ним опасности указывает С.Муратов (там же, с. 257). В действительности, мы не можем смотреть на мир с позиции Всевышнего и все, что в состоянии увидеть, видим со своей, субъективной точки зрения. Отсюда и отмеченная выше тесная связь первых двух установок. Как писал когда-то П. Валери, "...отбор, классификация, выражение фактов, дошедших до нас, не продиктованы нам природой вещей; они должны представлять собой итоги анализа и отчетливых решений; на практике же они всегда отданы во власть навыков и традиционных способов мышления, которых случайности или произвольности мы не подозреваем". Более того, «навыки, влечения, привязанности, приобретенные в течение предшествующей истории, не перестают существовать, но незаметно перенесенные в среду, отличающуюся весьма иной структурой, они теряют в ней свой смысл и становятся причиной бесплодных усилий и ошибок» (Валери, 1936).

   3. Думается, что коммуникативно-гуманитарная (диалогичная, интерпретирующая) установка пока еще формируется, но именно с этим процессом я связываю свои надежды на будущее, касающиеся не только журналистики и не только России (хотя ее, конечно, в первую очередь). Как пишет Л. Поляков, "...лучше поздно, чем никогда, признать, что в межгрупповом человеческом общении "правдой" может быть только газета, а в реальности есть лишь многоликость лжи ("субъективности", выражаясь академически) – множество идеологий и утопий, от имени которых и вещает в пространство социума любой конкретный индивид вообще, а журналист – по долгу службы" (СД, с.304). Более "академично" об этом пишет теоретик менеджмента П. Вейлл (1993, с.115): «... В практическом плане мы имеем всего лишь взаимные перспективы, и у нас нет внешнего стандарта истины, лишь множественность мнений, из которых мы можем выбирать».

Я обсуждал бы в связи с этим далее различие СМИ, которые у нас худо-бедно есть, и СМК (средств массовой коммуникации), которых пока что нет, и еще вопрос, возможна ли  массовая  коммуникация в принципе; различие монологичной и диалогичной организации мышления и интеллектуальной деятельности; коммуникацию как средство развития и  рамку права  как предельную рамку коммуникации в конфликтных ситуациях и как основополагающую ценность сообщества журналистов. Но необъятного объять нельзя. Последней из названных тем в значительной мере посвящена специальная книга (Судебная реформа, 1996), и поэтому далее я ограничусь замечаниями о "коммуникативной журналистике". Пока же, переходя к следующей теме, хотел бы заметить, что авторы ФЦП очевидным образом связывают использование СМИ с информационным и законодательным векторами их воздействия на общественное сознание. Специально заостряя тезис, я скажу, что таким образом, даже пропагандируя – или уж, скажем прямо, насаждая –  толерантность, можно посодействовать только воспитанию  нетерпимости. Подробнее об этом – во второй части статьи. Сейчас же – несколько слов о ситуации в России и в мире.

Достаточно очевидно, что обсуждение перспектив искусственной смены (или хотя бы сдвига) ценностных ориентаций общества в масштабах России требует, прежде всего, тщательного анализа состояния не только средств (в данном случае – СМИ), но так же объекта – российского общества и субъекта (предстоящей преобразовательной деятельности) – государства. При этом даже самый схематичный анализ такого рода не может состояться без учета мировой составляющей, тем паче, что борьба с экстремизмом и идеи толерантности находятся сейчас едва ли не в центре внимания мирового сообщества. Но намеченная при анализе внутреннего контура ситуации позиция не позволяет просто воспользоваться готовыми (выполненными в совсем других контекстах) разработками по означенному бесконечному кругу вопросов. Поэтому я вынужден ограничиться здесь, скорее всего, несколькими штрихами, призванными подчеркнуть и выделить те или иные особенности происходящего в России и в мире, которые кажутся мне особенно важными в рамках обсуждаемой темы здесь и теперь, при взгляде из обозначенного выше внутреннего контура ситуации.

Основным для понимания происходящего в России, но пока не имеющим, на мой взгляд, однозначного ответа, вопросом является вопрос о квалификации метаморфозы государственной власти (становления пресловутой «властной вертикали»). Видим ли мы долгожданную субъективацию государства, обретение им собственного лица и собственной стратегии, либо идет становление авторитаризма, лицо которого банально, а наличие собственной стратегии вовсе не обязательно (ему достаточно тактики). Сама постановка вопроса о толерантизации может считаться доводом в пользу первого предположения, и я считал бы этот довод решающим, если бы идея толерантизации распространялась на государственные структуры. Но явных свидетельств такого распространения не видно, да и свойственный ФЦП привкус фиктивно-демонстративной деятельности, проще говоря, шапкозакидательства, склоняет ко второму решению. Все это к тому же неоднозначно: если сами такого рода начинания вряд ли могут появляться вне заданного сверху общего направления политики, то отмеченный дух шапкозакидательства вполне может быть порождением чиновников даже не самого верхнего звена.[7]    

Принципиально важно здесь различать два типа позиций: зрительскую, пассивную позицию интерпретации происходящего как данного нам и от нас не зависящего, и – в противоположность этому – позицию участия, в рамках которой происходящее зависит от нас и может приобрести ту или иную направленность в зависимости от нашей позиции и наших действий (или бездействия). Я выбираю вторую позицию. При этом сказанное представляется мне важным не только идеологически, но и вполне прагматически, а в свете текущего обсуждения законодательства о СМИ еще и жгуче актуальным. Либо Заказчик всерьез задумается обо всем этом, либо, как и прошлый раз, эти соображения будут тихо сданы в архив[8], а работа продолжится в привычной манере и в рамках утвержденной ФЦП. (Это, кстати, прекрасный тест на предмет выяснения толерантности авторов Программы.)

    Говоря о привычной манере, я имею в виду  советскую привычку к словесным конструкциям, не имеющим деятельностного содержания. Ведь, когда говорили о программе КПСС или о жилищной (продовольственной и т.д.) программах, никто всерьез не думал об условиях, путях,  средствах и механизмах их реализации. Всё это, как и нынешняя наша ФЦП, были, конечно, “идеологические программы», или псевдопрограммы. (Отсюда, кстати, происходят и ставшие анекдотическими императивы: ускорить, повысить, поднять, расширить и т.п. Боюсь, что планируемые ныне «акции и кампании по пропаганде толерантного поведения» из той же оперы.)

     Сказанное органически сочетается с другим симптоматичным фактом: за вычетом военно-промышленного комплекса, который требует специального обсуждения, реализовывались так или иначе, как правило, не программы, а конкретные проекты, причем преимущественно проекты производственно-строительного толка (Днепрогэс, Магнитка). Но даже они, не говоря уже о грандиозных «свершениях» в социально-гуманитарной области, в конечном счете, обратились стратегическими провалами «реального социализма». Причем это обстоятельство прояснялось задолго до окончательного развала системы в целом.

   Вообще странное превращение самых хороших идей в свою противоположность (которое В.С. Черномырдин увековечил позднее в знаменитом афоризме «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда») было характернейшей чертой советской системы. Эта «антимидасовская» способность (М.Т. Ойзерман) порождалась особой техникой насильственного «внедрения» новшеств в более или менее мирно функционировавшие социально-производственные системы. В результате ритм функционирования системы нарушался, а новшество деформировалось часто до неузнаваемости (подробнее об этом см. Рац, Ойзерман, 1991). Боюсь, что нечто в этом роде может приключиться и с нашей работой, которую я трактовал бы теперь – после всего сказанного – как решение проблемы задействования СМИ в культивировании (ибо "внедрение" их в массовое сознание невозможно и вредно) идей толерантности.

   К сожалению, опыт «строительства» (а строительно-производственная терминология эпохи отнюдь не случайна) социализма плохо отрефлектирован, не объективирован и не изучен[9]. Естественным образом унаследовав многие методы и средства  этого «строительства», мы обречены поэтому и на повторение его ошибок. И это, к сожалению, типовая для постсоветской России ситуация. Боюсь, что нам трудно назвать хотя бы одну успешно реализованную программу. Бесславный конец – судьба всех наших "программ", начиная с приснопамятных "500 дней". (Этой программе еще повезло, что никто не стал ее реализовывать.) Поэтому я и говорю о программной организации нашей собственной работы, каковая только и может обеспечить реализацию замыслов, – а  не очередное фиктивно-демонстративное словесное кружево – на  выходе. Адресуя заинтересованного читателя к упомянутым пособиям по программированию (прежде всего, к книге Г.П. Щедровицкого), остановлюсь коротко на других важных факторах нашей ситуации.

    Пока мне видятся еще два таких фактора. Во-первых, это тяжелая (и не только советская) наследственность: плюрализм у нас всегда был экзотикой, а политический терроризм – рафинированная форма экстремизма и фанатизма – едва ли не родился в России. Здесь сыграли свою роль и затянувшееся господство крепостного права ("Барин приедет, барин нас рассудит"), и само по себе самодержавное устройство (всегда была "последняя инстанция" по части того, кто прав, кто виноват), и неразделенность церкви и государства (а церковь, плюрализма не допускают даже теоретически: там все стоит на "догмате веры"). Все это важно и само по себе, но сверх того мешало укоренению в России идей права, вне рамок которого толерантность становится бессмысленной. В этом отношении "единственно правильное учение", "всесильное, потому что верное" попало на благодатную почву и только усугубило и без того тяжелую ситуацию, которая только-только начала меняться в пореформенной России[10].

    Во-вторых, нынешние условия жизни подавляющего большинства граждан России, которые слишком хорошо известны, ориентируют, скорее, на нетерпимость, ксенофобию и экстремизм. Чудовищная обстановка в местах лишения свободы и в армии при ставшей уже едва ли не постоянно действующим фактором «нелегальной» войне (десять лет в Афганистане и почти без перерыва – Чечня). Я не буду распространяться на эту тему. Замечу только, что начавшаяся еще в советские годы самоорганизация и социальная локализация[11] монологизма и экстремизма правого толка приобретает очень опасные формы. В последние годы к ним добавились аналогичные явления и на левом фланге. Слава богу, что не одно бытие определяет сознание: в этом случае мы сейчас уже не вели бы разговоров о толерантности.

 

Внешний контур

     К сказанному надо добавить очень непростую мировую ситуацию, которая естественным образом взаимодействует с внутрироссийской и непривычно сильно (после советской автаркии) на нее влияет. Я имею в виду становление и оформление двух новых "лагерей" (взамен капиталистического и социалистического): лагерей, если воспользоваться знаменитой формулой К. Поппера, "открытого общества и его врагов". Но граница между этими лагерями проходит не столько между Западом и Востоком (или хантингтоновскими цивилизациями, которым предстоит схватка не на жизнь, а на смерть), сколько внутри каждого из нас, разделяя две ориентации нашего сознания: на толерантность и на нетерпимость и две соответствующие полярные формы организации нашего мышления: диалогическую и монологическую.

    Сами понятия «экстремизм»,  «толерантность», «диалог»  являются продуктами европейской культуры. Что находится на   местах соответствующих понятий (если они существуют) в других культурах и «в головах» экстремистов можно только догадываться. Имея в виду стремительное распространение терроризма, не следовало бы исключать, например, что «экстремизм» может пониматься как верность долгу и героизм, «толерантность» как проявление слабости и трусости, а диалог – считаться разновидностью торговли. Поэтому все наши разговоры на эту тему остаются не более, чем нашими – разговорами для внутреннего (в лучшем случае, в рамках европейской культуры) употребления.

     Однако, как свидетельствует общественно-историческая практика, дело обстоит даже хуже. Экстремизм и фанатизм не только существует внутри народов – носителей европейской культуры, но и время от времени бурно расцветает среди них. Вести же душеспасительные разговоры о толерантности и т.п. с коммунистами, фашистами, исламистами или экстремистами любого иного толка заведомо бесполезно: они спасают свои души, убивая «неверных», которых сторонники толерантности назвали бы инакомыслящими. На месте «неверных» могут оказаться и оказываются в зависимости от ситуации представители той или иной конфессии (верующие, атеисты), этноса или политических взглядов. Как заметил В.В. Путин, все мы теперь в опасности.   

    Таким образом, вырисовывается довольно мрачная картина. При всех разговорах об общечеловеческих ценностях, единстве цивилизации, глобализации и т.п. и даже при том, что некоторые из этих разговоров не лишены смысла, одновременно сосуществуют культуры (или, если угодно,  ментальности) двух типов: толерантные и нетолерантные. Они  не имеют жесткой национальной или конфессиональной привязки, а географическая их привязка тоже достаточно растяжима и изменчива. В настоящее время первые тяготеют к Западу, вторые – к Востоку, но носителей и того, и другого типов культуры можно найти в любой стране и в любом (достаточно большом) городе. В странах, где носители каждого из названных типов культуры контролируют ситуацию, формируется и поддерживается соответствующая организация жизни: демократическая, открытая в странах европейской культуры, либо недемократическая (органическое и закрытое общества по типологии Дж. Сороса (1991), см. также (Рац, 1995, с.59)) – в странах  бывшего «третьего мира» и некоторых бывших «странах социализма».

      Пока существовал СССР, биполярная система позволяла поддерживать некоторое относительное равновесие. С распадом этой системы старое равновесие нарушилось, новое же еще не установилось. Западный мир экономически  и политически обособился от остального (Иноземцев и Кузнецова, 2001). Похоже, что бывший «третий мир», еще недавно разделенный на свои сферы влияния первыми двумя, в культурно-политическом отношении  тоже перестраивается и субъективируется. При этом страны социализма (из распавшегося «второго мира») восстанавливают свои традиционную культурную самоидентификацию и отходят либо к первому (Россия и страны восточной Европы), либо к новому «третьему» (Куба, Северная Корея) мирам.[12] Началось обострение отношений между двумя новыми мирами, принявшее неведомые ранее формы международного терроризма и борьбы с ним. При этом  «борьба миров», образованных культурами разного типа,   происходит на фоне продолжающейся глобализации  и повсеместного распространения европейской материальной цивилизации с использованием достижений последней.

      Это очень важный момент. В основе глобализации, как она понимается здесь, лежит отмеченное еще Полем Валери (Валери, 1936) возникновение, развитие и закрепление более или менее тесных взаимосвязей между самыми разными общественно важными процессами и явлениями, локализованными в разных точках Земли. Если позволительно воспользоваться физической терминологией, ситуация близкодействия в результате глобализации сменилась  господством дальнодействия. Вроде бы локальные процессы и явления теперь часто практически мгновенно превращаются в глобальные. Понятно, что это стало возможным в результате бурного развития техники,  прежде всего появления современных средств транспорта и связи, современной системы СМИ: авиации, телеграфа и телефона, радио, телевидения, интернета. Но верно и обратное: именно глобализация обеспечивает возможность проявления в качестве мировых других процессов, прежде всего формирования и становления на базе достижений европейской духовной культуры единой материально-вещественной цивилизации.       

      Если не различать глобализационных и цивилизационных процессов (а их пока различать не принято), то глобализация в таком расширенном понимании должна обсуждаться в паре с регионализацией, или пространственным обособлением и  разграничением (Рац, 2001). Последняя тенденция связана с особенностями проявления мировых (и не только мировых) процессов в разных местах, вообще с возрастанием роли местной   культурной специфики, местных ценностей и интересов, порождающих, в частности, такие явления как политическая субъективация, культурная автономизация, а в пределе и суверенизация.

    Мозаичность намеченной картины не должна, однако, мешать нашим планам. Их следует только с этой картиной увязать, для чего вернуться, прежде всего, к моменту пространственного обособления и локализации двух культур (наряду с фактом их мирного сосуществования в сознании каждого из нас). История подсказывает примеры достаточно яркой и притом совершенно различной их локализации и взаимной конфигурации возникающих при этом миров: от классического противостояния Афин и  Спарты до противоборства Запада с фашистской Германией и СССР. (Объединение союзников в борьбе с державами оси по большому счету было делом тактики, а не стратегии, что и стало очевидным сразу по окончании Второй мировой и с началом холодной войны.)[13] Важно зафиксировать в связи с этим следующее.

    «Естественное», монологично организованное мышление имеет тенденцию к воспроизводству и экспансии. Если формирующееся в результате общество (или сообщество – типа тоталитарной секты), где доминирует монологичная культура, устраивает его членов, то приходится мириться с его существованием, однако лишь до тех пор, пока оно не становится опасным. Угрожающим симптомом являются нарушения рамок диалога и права как внутри (со)общества, так и в отношениях с инакомыслящими соседями. На мой взгляд, уже имеющегося исторического опыта достаточно, чтобы в таких случаях принимать превентивные меры. (Ситуация с Ираком в 1991 и в 2002 г.г. – особенно в сравнении с ситуацией мюнхенского сговора 1938 г. – может служить хорошим примером.) При этом важно не опоздать.

   Сказанное имеет прямое отношение к нашей теме, как минимум, по двум линиям. Во-первых, сама работа, направленная на распространение и укоренение идей толерантности в нашем обществе имеет особый смысл именно как превентивная мера, призванная предотвратить экспансию монологизма: это связано как с упоминавшейся выше «дурной наследственностью», так и с катализаторами ее проявления, – прежде всего Чеченской войной. Во-вторых, для России по тем же причинам и в силу уже активно идущей социальной локализации монологизма и экстремизма особое значение имеет вопрос о  правовых границах толерантности. Эта тема требует специального обсуждения, и пока я только заметил бы, что безграничная толерантность, порождающая пресловутую политкорректность, оказывается в итоге питательной средой именно для монологизма и экстремизма.

 

Краткое и не относящееся к делу резюме

    Я затрудняюсь коротко резюмировать все сказанное.  Оно сказано и без того телеграфным стилем. Если все же предпринять такую попытку, то можно было бы редуцировать сказанное к двум абстрактным, но именно в силу этого практически очень важным вопросам. Первый – это старый марксистский вопрос (удостоенный у нас почетного звания  «основного вопроса философии») о первичности материи или сознания, который в современном мире приобретает совершенно иное звучание. Дело, как выясняется, не в первичности, а в структуре взаимоотношений   идеального и материального, искусственного и естественного. (Структура эта представляется такой, что в естественном полагании первичным оказывается материальное, в искусственном – идеальное.[14] В первом случае перед нами разворачивается величественная и столь же привычная картина эволюции материального мира. Во втором – мы оказываемся в мире мышления и деятельности в их историческом развертывании (Щедровицкий, 1995)). В социологии этот вопрос стал вопросом о «социальном  конструировании реальности» (Бергер и Лукман, 1995). Второй вопрос продолжает первый, но задается из другой позиции и звучит так: могут ли быть успешными (и, если да, то, как этого добиться) крупномасштабные общественно значимые искусственные преобразования в социуме? Или мы навеки обречены делать, как лучше, а получать, как всегда? Отвечать приходится осторожно (на современном этапе этот вопрос начал интенсивно обсуждаться совсем недавно (Попов, 2001; Этюды…2002): похоже, что могут, но требуют совершенно особой организации работы. В первом приближении в качестве таковой и используется программная организация.