Размер душевного пространства человека пропорционален размерам страны, где он родился и вырос. Сидишь ли в четырех стенах дома или путешествуешь по бескрайним просторам, ощущение одно и то же - мир движется, не застыл, и ты – его часть. С этой точки зрения совершенно неважно, быть ли винтиком гигантской машины в СССР или поедателем гамбургеров в США, или одним из легионеров в древнем Риме, через пульс твоей страны ты чувствуешь пульс планеты.

Пока ты мал и глаза твои широко открыты, и за всеми этими чудесами не различаешь себя, тебя ведет ниточка судьбы. Кажется, что она бесконечно длинна, но вот она достаточно запуталась между дорожными вехами, натянулась, и вот уже ты только описываешь круги вокруг чего-то, что кажется тебе, есть ты сам.

                Уже полгода я безвылазно сидел в находящейся в подмосковном селе ешиве. Ешива относилась к литовскому направлению в иудаизме, и в ней занимались в основном изучением Талмуда в академическом стиле. Казалось бы, я сознательно бросил математику, поскольку построение моделей мира не давало мне ответа на вопросы жизни, но претензии иудаизма на происхождение от творца вселенной оставляли на это надежду, ведь я еврей, может это шанс. После выхода из больницы, куда я попал с ранением в горло, я пришел в синагогу в Марьиной роще и сказал, что хочу изучать Тору. Узнав, что ранее я изучал математику, меня и отправили в эту ешиву.

Непривычный к замкнутому образу жизни я находил выход в ежедневных пробежках по лесу и ко мне нередко присоединялись гости из Москвы, приезжающие в ешиву на шабат и ночующие в ней. Больше всего запомнились мне огромный латышский еврей, в юношеские годы бывший рок музыкантом, и рыжий грузинский еврей, осуждавший мое решение бросить бизнес из-за риска для жизни: «Конечно, это неприятно каждый раз проверять револьвер, когда тебе постучат в дверь, но я ведь я из-за этого не бросаю. А тебе одного раза хватило». А бывший рок музыкант, как полагается напивавшийся на Пурим, хватал первую попавшуюся палку, и изображая гитару ревел: «Ка-ка-ка – кадош борух ху!».

Конечно, я понимал, что это только «баалей тшува», то есть вернувшиеся на путь истинный, а иудаизм это тихие бородатые старцы, с изумлением и страхом, вглядывающиеся в глубины Торы, но и от тех и от этих меня отделяло сомнение в моей вере в бога. Несмотря на то, что изучать Тору было интересно, и я даже обнаружил, что концентрируясь на смысле и ритме писаний, могу входить в транс, без уверенности, что все это от бога, я не видел в этом смысла. Мне было совершенно очевидно, что прими я замусоленную бумажку с каракулями за писания фараона египетского, они приобретут для меня огромное значение, и я смогу высасывать из них все новое и новое. Воображением можно наполнить любые формы, было бы желание. А желание слабело, вместе с усиливающимися сомнениями, пока однажды бывший рок музыкант не заявил мне прямо: «Ладно с верой в бога, а откуда ты вообще знаешь, что он есть?» Это положило конец моим попыткам пробиться к мудрости творения через Тору, тем более, что я уже понял, что целью ее изучения является сохранение в поколениях мудрости замысла творения, а не понимание сложностей его реализации.  Я решил вернуться в Израиль, откуда уехал десять лет назад, и еще поучить Тору на святой земле, может там я продвинусь в вере.

                Из подмосковной ешивы меня порекомендовали в аналогичную ешиву, находящуюся в арабской части старого Иерусалима. Огромный и лысый Володя, студент этой ешивы, бывший историк, приютил меня в своей комнате, как раз над золотым куполом мечети Омара, так что каждое утро я просыпался от рева мулл, а вставал уже под звон колоколов. Стена плача или Западная стена тоже была рядом и мы с Володей первым делом шли туда молиться, а потом на занятия в ешиву. Наверное, как многие историки, Володя был педант, поэтому считал, что еврей прежде всего должен выглядеть, как все. Кроме того, он был цадик, то есть праведник, поэтому на сэкономленные им деньги купил мне традиционную одежду религиозных евреев: длинное пальто, фетровую шляпу, пиджак и огромные брюки, чтобы не дай бог не подчеркнуть чего не положено, и чисто кожаный ремень, чтобы их подпоясывать. Все из абсолютно кошерной материи и абсолютно черного цвета. Тем не менее, пока я не снимал пиджак и не обнаруживал натянутые до подмышек штаны, мне удавалось выглядеть элегантно, и все удивлялись, как это Володя смог так подобрать мне вещи.

Володя был также моим партнером по изучению Торы и других святых книг и мое стремление за словами увидеть реальность, сильно контрастировало с его подходом, который казался мне формальным. «Сделаем, потом поймем» - цитировал он известные слова, с которыми, как утверждает Тора, евреи приняли ее от Творца. Его злило мое невнимательное отношение к еврейскому закону – Галахе, и каждый раз, когда, вставая с постели, я одевал левый носок, после правого, а не наоборот, как требует Галаха, Володя бурчал: «Я изучаю Тору для того, чтобы ее выполнять, а не для того, чтобы изучать». Я же не видел в этом принципиального отличия от моей способности вводить себя в транс или от рева пьяного рок музыканта, оглушающего самого себя. У каждого свои особенности и привычки, я видел проблему в том, чтобы выйти за их рамки. Короче говоря, месяцев через семь-восемь, так и не добившись продвижения в вере, я решил прекратить теоретические попытки и окунуться в реальную жизнь Израиля, может там мне встретиться что-то новое. В качестве замены религиозного ритуала я решил возвратиться к занятиям медитацией и некоторым упражнениям йоги, с которым познакомился ранее.

                Для начала я выбрал нечто среднее - сельскохозяйственную ешиву в Шомроне. Мне понравился ее руководитель раввин, владелец обширных угодий, не перенапрягавший учеников ни в работе, ни в изучении Торы, и общая постановка дела, направленная на то, чтобы учение вошло в человека через его практическую деятельность. Мы вставали в три утра, часа два учились, потом завтракали и отправлялись работать на виноградники или поля. Виноград следовало собирать только хороший, а подвялившиеся на солнце и особенно вкусные грозди можно было просто срывать и съедать. Аналогично надо было поступать и с другими фруктами, так что, когда руководитель ешивы приезжал за товаром и привозил с собой обед, курицу съедали в основном без гарнира. По вечерам ветер нес холмы Шомрона, как гигантские морские валы, на восток за долину Иордана и все шло прекрасно, пока нас не отправили собирать маслины. Первое, что меня удивило, что деревья безжалостно молотят палками, так что сучья и листья сыплются дождем. Не привыкший к такому обращению с природой, я спросил, как им не жалко деревьев, и мне ответили, что здесь так принято, а рав добавил, что так и с народом Израиля – чем больше его бьют, тем он крепче. Это напомнило мне известную российскую пословицу, с одним существенным отличием – там это говорилось с сожалением, а тут вроде как так и надо. А тут раввин еще добавил, что вообще это арабские маслины, так вообще что все в порядке. «Получается, мы воруем?» - изумился я. «Да нет» - ответил рав, «это они заняли наши земли. А все, что растет на нашей земле тоже наше». Я не стал интересоваться, согласуется ли это с учением Торы, а сказал, что не собираюсь в этом участвовать и направился домой. Еще один ученик последовал за мной. Когда мы уже вошли в селение, услышали выстрелы и увидели армейский джип, направляющийся к посадкам олив. В селении рассказали, что пришли арабы и стали бросать в сборщиков маслин камнями. Один из сборщиков вытащил пистолет и выстрелил в воздух. Услышали военные, прикатили и начали расследование. Я спросил, правда ли, что эта земля принадлежит руководителю ешивы, и мне объяснили, что он, никого не спрашивая, засеял большие площади, и так их застолбил. Насчет олив ничего не сказали, но я решил, что пора собирать вещички и убрался оттуда. Слышал, что после этого ешиву расформировали, а я пошел работать на крошечную ферму дельты Иордана, где когда-то он втекал в Мертвое море.

На ферме я пропалывал сорняки и обрезал деревья и также немного ухаживал за скотом. Ферма стояла над руслом реки, метров на триста ниже уровня моря. Река наполняется раз в году во время весенних паводков, и тогда массы воды несутся еще метров на сто вниз на восток до самых соленых болот дельты. Но сейчас река высохла и вдоль ее русла до самых высохших болот ведет хорошо утоптанная дорога. Повыше болот лежит ржавая колючая проволока, видимо обозначавшая когда-то границу с Иорданией. Но на русле реки проволока разорвана, и дорога ведет далее через долину Иордана прямо к поднимающимся напротив горам Моав. Оттуда, как утверждает хозяйка фермы, по этому самому руслу, и пришли дети Израиля, и как раз на территории фермы развернулись и двинулись севернее на Иерихон. Так это или нет, неизвестно, но гора Нево, на которую, как утверждает Тора, в последний раз перед этим переходом поднялся и не спустился Моисей, действительно, как раз напротив фермы по направлению русла реки. По сей причине ферма, как убеждена ее хозяйка, очень важна и нуждается в благотворительской помощи для развития. Но помощь не торопится, поэтому зарплата у меня невысокая, а жара стоит дикая. Я работал только пять часов в день, а остальное время, с помощью концентрации стараясь проникнуть в свое детство.

Заметив, что я стою на голове и занимаюсь еще чем-то необычным, хозяйка поинтересовалась, верующий ли я. Я ответил, что о боге слышал только от других, а лично сам с ним не знаком. Поэтому в вопросе о существовании бога не вижу смысла и лично для меня вера – только психологический феномен. Хозяйка спросила, для чего же, в таком случае, я занимаюсь духовной практикой. Я ответил, что для освобождения от дурных черт характера. «Для этого надо поверить во что-то большое» - посоветовала хозяйка, «попутно избавишься и от малого». «Похоже, именно от этого мне надо избавляться» - подумал я, но ничего не сказал хозяйке, а решил поразмышлять над этим в свободное время.

Для избавления я пытался применить, рекомендуемый Кастанедой «пересмотр» прошлого, то есть повторное переживание прошлого коррекцией своей реакции, но заметил, что переживания сильно зависят от исходного настроения. Начинаешь в плохом настроении – вспоминаешь одно, в хорошем - другое. Я принял, что базисным должно быть радостное, оптимистическое настроение и искал, как приводить себя в него не так механически, как пляски на улицах «нахманидов».

Одна из концентраций привела меня в сцену из раннего детства. Мне было года четыре и мы жили на Черном море. Мать с увлечением занималась биологией, по которой соскучилась за время войны, а мне, так как я не переносил детского сада, тут же по соседству нашла няню. Семья няни жила на горе, и дети развлекались, катая с горы тележку. Садились на нее и с визгом неслись вниз. Однажды я подошел к ним, но места на тележке уже не было. И тут соседская дочка сказала: «Мальчик, хорошенький, иди сюда». Она усадила меня на свои колени и ватага полетела. Я видел и слышал все, в точности, как это происходило – и интонацию, и слова, и заметил, что обращаясь к себе, этими словами и этим голосом, привожу себя в доброе и отзывчивое состояние.

Теперь, пройдя первый шаг в концентрации - «молчание ума», я обращался к себе найденными словами и далее просто наблюдал за сменой своих состояний, не вмешиваясь ни во что. Заметив какое-то состояние, нарушившее «молчание ума», я старался понять, что его вызвало. Как и утверждает психоанализ, все свелось к нескольким запретам родителей, которые провоцировали демона моего Ребенка нарушать их, в частности, из-за того, что давались раздраженным голосом. Тогда-то до меня дошел смысл слов: «Глупца губит гнев, а несмысленого - раздражительность». Несмысленный – это несмышленыш, ребенок. Впрочем, что касается объяснений, я не слишком вникал в них. Моим рабочим лозунгом было – как это использовать, чтобы получить нужные результаты. Поэтому в качестве рабочей гипотезы, служащей лишь для организации моего собственного опыта, я мог использовать все, от науки до религии.

Из-за жары я спал на крыше одного строения. Концентрация заканчивалась погружением в нечто, светлое и одновременно плотное, и казалось, так можно сидеть неопределенно долго. Потом я ложился на спину и смотрел в небо. Звезды были большие и яркие. Иногда проносились метеориты, а несколько раз я замечал нечто вроде метеоритов, но летящее где-то на высоте спутников. Учитывая такую высоту, скорость была удивительной. Я засыпал и видел сны, которые иногда иллюстрировали то, над чем я думал, а иногда ставили новые вопросы.

После разговора с хозяйкой мне приснилось, что я сижу в деревенской избе за столом. Перед столом сидит мужчина, похожий на Ленина, а я - сбоку. Напротив меня, облокотившись на подушку, полулежит какая-то женщина. Человек что-то говорит, глядя в окно прямо перед собой, а я разглядываю его лицо, заросшее щетиной. «А чего ты под Ленина косишь?» - неожиданно спросил я. «А я и есть Ленин» - ответил человек. «Нет» - возражаю я, - «я знаком с ним, у него волос другой». Тут лицо человека начинает меняться, а сам он заваливается куда-то вбок на сторону женщины.

Услышав рассказ, хозяйка рассмеялась: «Прежде всего, ты – большой человек, раз тебе снится Ленин» - сказала она, «Ленин – это ты. Но ты уже не Ленин».

Скорее всего, хозяйка ошиблась. Я помнил отца, бегающего по комнатам за матерью с вопросом: «Ты что, не веришь Ленину?» Мать закончила биофак МГУ, и ее лозунг был: «Бога нет, душа - клеточка», который она часто повторяла. Веру в коммунистическое будущее планеты она считала разновидностью религии и встречала ее тем же лозунгом. Так что, человек в моем сне был, скорее всего, отцом или «отцом народа», а женщина – матерью, а мои слова означали сомнение в правоте отца. Тем не менее, сон показывал, что и я весьма подвержен социальным доктринам.

В другом сне я оказался среди пассажиров автобуса, который был захвачен бандитами. Каким-то образом меня вытолкнули из автобуса и я мог просто уйти, но испытывал страх и колебался – остаться среди пассажиров или убежать одному. Наконец я побежал, чтобы найти телефон и позвонить в полицию. Забежал в какое-то здание, выбежал и уже, скрываясь за углом, заметил бандитов, вбегающих в то же здание. Один шаг и я скроюсь за углом, но я опять задержался. Бандиты стали выбегать из здания и заметили меня. Они мигом меня окружили и изумленно спрашивали: «Почему ты здесь оказался?» Я не знал, что ответить, в голове кружилось: «Может меня снова отправят в автобус к своим?» Почему-то хотелось заглянуть бандитам в глаза. Лица бандитов надвигались, и я посмотрел в них - глаза были тусклые, и в них было написано одно - смерть. Я крутнул шеей и проснулся в недоумении – я дважды не использовал возможность ускользнуть от смерти. Сон показывает, что это намеренно. Откуда у меня это поведение жертвы, от евреев Холокоста или мое личное? Привлекать известные религиозные объяснения, так же, как и коллективное бессознательное, не хотелось. Ответ надо было искать в своем детстве.

Различия в окружающей среде заметно влияют на состояния, поэтому не находя решений вопросов, я не задерживался подолгу на одном месте. Несмотря на малые размеры Израиля, в нем насчитывается до семи климатических зон. Одна только Иудейская пустыня может быть совершенно различной – от покрытого соленой коркой плоского прибрежья Мертвого моря, горячие серные источники которого были известны еще в древнем Риме, до невысоких – несколько сот метров, но внушительных в своей тысячелетней неподвижности холмов, спускающихся от Иерусалима к Мертвому морю. В таком месте я решил остановиться на этот раз. Поселение стоит метров на сто над шоссе, ведущем от Иерусалима к Мертвому морю. Напротив, через шоссе, горы Иудейской пустыни. Плавными широкими разворотами поднимается туда древняя дорога. В этом поселении и платили больше, и я подрядился работать к ним. Распорядок здесь был обратный, чем на ферме - неделю я работал, а на пятницу и субботу уходил в пустыню.

Хотя пустыня не безлюдна – то тут, то там пасут своих овец бедуины, присутствие людей в ней не ощущается. Там ты по-настоящему один и можешь делать то, что не сделаешь ни в каком другом безлюдном, месте. Можешь углубиться в себя настолько, насколько отважишься, и понять в себе то, что больше нигде не поймешь.

Солнце уже миновало полдень, когда я забрался вглубь пустыни и залез на самую высокую гору в окрестности. Вперед уходит обрывистая речная долина, вдали перегороженная горным хребтом, за которым приоткрывается загадочное Мертвое море. Горы - как вытертый серый ковер, брошенный на улицу, под ноги прохожим. Вода, зимой и весной несущаяся в котловину Мертвого моря, смыла с гор почти всю растительность и выточила их сердцевину. Так что почти всюду под твердой коркой звучит пустота.

Виды вперед и вправо заметно различаются по настроению – вперед за морем Иорданские горы вздымаются стеной, притягивают взгляд и тянут бодрым шагом идти вперед. Вид справа вызывает почему-то грустное, ностальгическое настроение. Справа и горы выглядят по-другому – мягкими очертаниями напоминают плюшевый диван, а цветом - свежую медь. По центру этого пейзажа проходит узкая и глубокая, как ножом прорезанная долина. Во время весенних и зимних паводков вода собирается в нее и не смывает растительность, а просачивается в рыхлые скалы по берегам долины и на них вырастает трава. Она-то блестит свежей медью в лучах заходящего солнца. Потом на траву наползут тучи овец и от нее останутся только корни. Но они крепко держатся за камни и на следующий год опять выгоняют траву. Из любопытства я повернулся и стал смотреть вправо.

Вскоре я заметил, что внутри меня звучит какая-то мелодия, вслушался и обнаружил, что она довольно приятная, хотя несколько грустная. Я начал ей подпевать, и чем дольше подпевал, тем больше затягивала меня эта мелодия, а вместе с ней, и печаль. Ощущение было настолько сильным, одновременно пугающим и влекущим, что я понял - печаль идет из самой глубины моего существа и как-то связана с этой мелодией. Захотелось отдаться этому и понять, но на вершине горы печалиться было явно неуместно, и я начал спускаться с нее вниз метров на сто. По дороге я вслушивался в мелодию, и она охватила меня всего, а печаль просто разрывала. Я понял, что надо дать этому выход, произнести какие-то слова. Что - я не знал, как вдруг, изнутри вырвалось: «Мама, как ты могла умереть! Оставить меня одного!» Слезы хлынули у меня из глаз и потекли по лицу, но я продолжал вслушиваться в мелодию и спускаться, пока подо мной не оказалась твердая корка дна пустыни. Под коркой явственно ощущалась пустота. Я сел, и слезы, вперемешку с соплями, текли по лицу. В то же время, что меня удивляло, я наблюдал себя со стороны.

Стояла дикая жара, и мелодия поднимала из памяти то, что я никогда не мог видеть глазами. Вот я в детской коляске, и мама в чем-то белом и кружевном. Я вижу мамино счастье, а также, мельком, почему-то, свои тугие половые органы. Вот я стою на коленях перед табуреткой и читаю. Мне неинтересно и скучно, но я вижу, что родители гордятся моими способностями, и не хочу их огорчать. Вот я – подросток, и пытаюсь объяснить родителям свои проблемы, но они только смеются. Вот я собрался ехать учиться на другой конец СССР. «Мать будет по тебе скучать. Ты должен приезжать каждое лето и писать письма. Ей надо знать, что с тобой происходит» - сказал отец. Я приезжал, но контакта с родителями не мог найти, как и раньше. А было переломное время – начало шестидесятых, все жизненные ориентиры надо было строить сначала. За молчанием родителей я видел, что они чего-то боятся, но не мог пробить эту стену.

Потом я решил ехать в Израиль. Родители были против: «Мы ничем не сможем там помочь тебе» - сказал отец. Однако дела у меня пошли хорошо, я пригласил родителей в гости, оплатил дорогу и предложил им остаться жить в Израиле. Родители наотрез отказались, сказали, что видят тут нацизм, против которого воевали.

Не найдя на исторической родине обещанных сионистами корней, а лишь деньги и связи, я вернулся на настоящую родину, где у меня этого хватало, и организовал в Москве довольно успешный бизнес. Изредка я приезжал к родителям и замечал, что они все быстрее и быстрее стареют. Крах СССР и коммунистической идеологии, за которые они воевали и которые грели им кровь, отнимал у них жизненные силы. Уволенный с работы отец быстро сошел на нет – работа задавала ему жизненный ритм. Вот и мама уже совсем старенькая и я ощущаю на плечах ее легонькие руки и на губах уже ватную кожу ее щек. Она как будто ушла в себя, и я уже не пытаюсь рассказывать ей о том, что меня волнует, а ощущаю что-то гулкое и глухое, как пустота под коркой пустыни, на которой сижу.  Брат рассказал, что незадолго до смерти мать сожгла все мои письма, как ранее, после смерти отца, сожгла его. Раньше я не понимал ее поступка, а тут, вдруг понял - все это время мать ждала его и не дождалась. Горькое сожаление охватило меня. Что сделало меня таким глухим к чувствам матери, из-за чего разорвалась наша связь? Что-то поднималось во мне, в момент, когда я возвращался от очередных видений к звучащей во мне мелодию, но я никак не мог уловить. И все сопровождалось таким горьким чувством утраты, что слезы буквально иссушали меня, а вокруг и так было адское пекло и приходилось непрерывно пить. Наконец я решился подняться и побрел вверх по склону. По дороге меня несколько раз подкашивали приступы рыданий, но я добрался до палатки и свалился спать.

На следующее утро я опять услышал эту мелодию, но заметил, что она чуть изменилась и теперь уже не такая печальная. Раз она рождает, подумал я, воспоминания о младенчестве, то это, возможно колыбельная, а значит, она и не должна быть такой печальной. Ну да, это и есть колыбельная песня, которую пела мать, а вот я слышу и ее слова. Две мелодии составляли две части колыбельной песни. Вдруг они стали ясны и понятны, как два предложения: первое - о матери, и испытанном ею в годы страшной войны, где она была медсестрой, второе – обо мне, ее ребенке. Первая вызывала образ человека, раскачивающего забинтованную руку и мычащего от боли, вторая – образ матери, качающей ребенка у груди. Образы двоились, потом это вошло в ритм и стало возможно думать.

Слова песни были просты, как у всех колыбельных, у всех матерей – они говорили ребенку: «Ты мой!», звали его в мир матери и делали его своей частью. Там, в этом мире, я увидел себя - крошечное существо, со всех сторон окруженное опасностями. «Засыпай, оставайся со мной. Здесь тебе ничего не грозит» - заклинала колыбельная. Но позади этого мира я видел другой - грозный, наполненный силой, а за ним – третий, пронизанный светом. Я рванулся к этим мирам, но пуповина натянулась, и я стал задыхаться. После нескольких таких попыток, кто-то сказал: «Мама так меня любит, а я все пытаюсь от нее убежать».

Странное слово, подумал я, «пытаюсь», может не очень-то и хочу, а может и боюсь. Я вспомнил ранее вырвавшееся у меня «Оставить меня одного» и понял, что боюсь остаться один в тесном мире матери и боюсь из него выйти. Болтаюсь, как буриданов осел, посередине. А если я решу куда-то сдвинуться, как знать, может это под действием демона противоречия моего Ребенка? Это всегда приводит к неудаче, и как всегда, я услышу одобрительное «сам виноват» матери. Как же выбраться из этой ловушки? Ведь пуповина давно порвана, а нить судьбы продолжает все так же связывать меня с прошлым.

Я вылез из палатки в еще прохладный, ароматный утренний воздух Мертвого моря, подстелил тряпочку, с хрустом воткнул голову в горько-соленую от фосфатов корку прибрежья и задрал вверх ноги. Через полчаса концентрации и глубокого дыхания в этом положении, я почувствовал, будто невидимая рука взяла меня, примяла и встряхнула, как встряхивают полиэтиленовый мешочек, чтобы вытряхнуть из него крошки, потом вывернула наизнанку и мощным дыханием надула вновь.

Медленно, медленно я опустил ноги и лег навзничь, и лежал так, пока все тело не стало легким. Да, я был прав, говоря, что ничего не знаю о Б-ге. Как запечатанная в коконе куколка, не может ничего знать о будущей бабочке. Но пора вылезать и двигаться вперед. Главное, хорошо помнить, что нет никаких обещаний на будущее, и никто, кроме меня, не несет ответственности за результат.

                Напротив меня, за Мертвым морем, вставали из утренней мглы горы Моав. Они были похожи на театральный занавес, из-за которого во все стороны расходились лучи восходящего солнца. Еще минута и занавес раздвинется и миру явится следующий день.