На дороге домой меня подвезли работники ешивы. Я рассказал, что возвращаюсь с Мерона, праздника Лаг ба Омер. На вопрос, как там было, я ответил, что было интересно и все рвалось от шума и энергии. «А как вам, американцам?» - спросил водитель сидящего рядом со мной пассажира. «На автостоянке все было забито» - ответил тот, «Мы едва нашли место, оставили машину и пошли с семьей внутрь. Ну ты знаешь, это царство нищеты, они все съезжаются туда, со всей страны. Народу миллион и на каждом шагу просят милостыню. Мы пошли к могиле раби Шимона, но к самой пройти было невозможно, переночевали на природе, сделали мясо на огне. В общем все было хорошо».

В общем он был прав. Стоило подняться из заросшей сосняком долины в Мерон и пройти к центральному зданию поселка, выстроенному, как мемориал, вокруг могилы раби Шимона бар Йохая, его учеников и последователей, как тебя оглушала музыка, грохот кружек попрошаек и глаза жадно, ощупывающие лица и кошельки. Люди в пейсах и черных одеждах, вытертых на толстых животах, тащили еду с бесплатных прилавков и ели и пили на каждом углу. Другие, в одеждах чуть более аккуратных, снимали все это на кинокамеры и аппараты. Третьи в дорогих меховых шапках проталкивались к свободному месту и без всякой паузы начинали молиться и, как заводные, трясти задами. Во всем было что-то механическое. Оглушительная музыка повторяла одну и ту же мелодию и две-три фразы, из которых разобрать можно было только «Раби Шимон бар Йохай», то же имя грохотали динамики, и рекламы с самым разнообразным содержанием завершали этот винегрет из кладбищенского мемориала и Нью-Йоркского авеню. Во всем была очевидная срежиссированность, повторяющаяся из года в год, и тем не менее, напор участников и энергия действа поражали. «Ам Исроэль» процветал.

Толпа вынесла меня к центральному зданию комплекса, впихнула во вход и по все более узким проходам потащила к помещению с надгробиями знаменитых могил. На последнем повороте опасность для жизни становилась столь очевидной, что поток людей разделялся надвое – или на выход или к могилам, но многие отважно бросались в душное помещение, чтобы достойно завершить путешествие. При всем этом, в толпе как-то ухитрялся передвигаться человек и спрашивал безнадежно, не видел ли кто пары тфилин в мешочке на ремешке.

Моя палатка стояла в прекрасном месте, в сосновом лесу, так что завершать путешествие я не торопился. Я выбрался из здания на пристроенный к нему настил, нависающий над долиной на столбах, спустился по лесенке между ними и оказался среди палаточного лагеря. Атмосфера резко изменилась. Попрошайки исчезли. Вокруг костров сидели ребята в рваных джинсах и девушки в свитерах с длиннющими рукавами. Все были свои, кто играл на гитаре, кто напевал, девушка в огромной как гриб шляпе топталась на месте то ли в танце, то ли в трансе. От срежиссированности не осталось и следа, дохнуло непредсказуемостью и авантюризмом. Высокий, разбойного вида парень глянул на меня, но тут же отвел глаза, поскольку мой вид и наряд ничего не обещал.

Я присел возле одного костра, и мне тут же протянулась папироска. Курить я не стал, но от арака не отказался и выпил грамм двадцать. Водка мгновенно ударила в голову, и с моих глаз будто сдернули пелену. Я оглянулся и увидел возвышающуюся над долиной белую стену, на ней ряд людей в длинных черных одеяниях и меховых шапках, воздетыми руками благословляющих народ, толпу знати, отбивающую поклоны пониже, а еще ниже простой люд и себя среди них. «Где-то это уже было» - мелькнуло в голове, «Ах, да, в Москве, в СССР, на параде на Красной площади». Туда меня в детской коляске возила няня, и я разглядывал парад среди ног людей. Но ведь Союза уже нет, и неужели то же ожидает Израиль? Мне стало грустно - сняться опять и уехать? Земля-то круглая и на мне нет греха за погрязших в материи израильтян. Значит, я так и не принадлежу к этому народу, и двадцать лет жизни ушло на понимание этого.

Пока я искал выход из тупика, в голову мне пришел вопрос: «А что означают все эти абстрактные термины и построения лично для меня?» Я сосредоточился на этом вопросе, собрал, как в посылке вывода, и все переживания этой ночи, и то, что видел и понял раньше. И гениальность, созданной раби Шимоном и его учениками механизма иудейской традиции, который цементирует еврейскую общину и обеспечивает ее процветание, всякий раз, как ослабевает над ней пресс других народов, и признаки ее загнивания, также подтвержденные этой ночью. Я ясно понимал неизбежность, ввиду одной и той же традиции, как подъема, так и падения общины, и вдруг также ясно увидел, что также неизбежен и последующий ее взлет. И не из-за совершенства традиции, а скорее вопреки! Будто огонек промелькнул у меня в голове в ответ на вопрос, а что же стоит за этим, и родил в груди ощущение радости. Вот к этому я, похоже, принадлежу.

Я выбрался из палаточного лагеря и в толпе простого народа еще раз обошел мемориал. Меня уже не раздражали грохот музыки и зазывалы различных религиозных направлений иудаизма, объявления о раздаче бесплатной пище и люди, тащившие эту пищу и жевавшие ее на всех углах. Все это воспринимались скорее, как неизбывная жизненность иудейства. На крыше комплекса Хабад, на фоне темного неба крутили фильмы о Любавичском ребе. Я никогда не видел его живьем и стал разглядывать с интересом. Самое большое впечатление произвело на меня то, как он хлопал в ладоши. Каждый хлопок нес свой собственный смысл и заряд. Ребе вкладывал в хлопание свою недюжинную энергию и заряжал ею зал. Это был лидер, несущий все на своих плечах, и окружаюшие его седобородые старцы, взирали снизу вверх на него бараньими глазами.
Неожиданно я обнаружил, что не имею понятия ни о времени, ни о том, где находится моя палатка. Я сделал еще один круг по поселку, но ничего не понял, только узнал, что уже третий час ночи и решил погулять, пока не рассветет. Приступ голода заставил меня зайти в ворота с приглашением еды. В огромном зале расставлены столы и люди в меховых шапках и черных одеждах крутят посередине хоровод. За столом возле входа тарелки с едой, на столе, положив голову на руки, дремлет мальчик. Я взял пластиковые вилку и нож, положил на тарелку кусок мяса, и сел за этот же стол лицом к хороводу. Только я начал жевать, как заметил, что никто из танцующих не улыбается и крайне серьезно отмеривает каждый шаг. Хоровод был забавно похож на «Танец» Матисса, но с прямо противоположным настроением. Я хмыкнул. Высокий светловолосый человек в меховой шапке оглядел меня - свитерок затрапезный и шапка-невидимка, и спросил, кто я и откуда. Я ответил, что приехал из России и живу рядом с Иерусалимом, и в свою очередь спросил, кто они. Человек ответил, что их община называется Буян и располагаются они в Иерусалиме. «Да» - грустно сказал я, «Вот вы – настоящие евреи, это видно. А я так себе - от папы и мамы» «Ничего» - ответил блондин, «ты тоже еврей, в твоем сердце». Я успокоился и продолжил есть, потом попил кофейку с печеньем - никто ни слова. «Обязательно навещу Буянов» - решил я, выходя из их гостеприимного дома.
Светало, я нашел путь к палатке, но сна ни в одном глазу, поэтому я решил подняться в горы напротив Мерона. Не в первый раз я проделывал этот путь – мимо валяющихся на земле мощных колонн и развалин римского храма, называемого гидами почему-то бейт кнессетом, мимо строения из исполинских каменных плит, с двумя выемками в форме ванн для двух тел, приподнятых над землей. Метрах в пяти от строения - вход под землю с табличкой «Старец Шамай, жена старца Гилеля, глава бейт-дина, рав Йоханана бен Закая» Метрах в пяти в другую сторону, также под землей - захоронение коэнов, с соответствующей надписью. Возвышающееся над этим каменное захоронение недвусмысленно утверждало свое превосходство над еврейскими могилами, а расположение в нем выемок для тел – с севера на юг, будто перечеркивало расположение еврейских– с востока на запад. Все говорило о римском происхождении строения и его смысле, но гиды упорно называли его захоронением Шамая и его жены. Как ни странно, туристы принимали это за чистую монету, и когда я однажды показал им захоронение Шамая с табличкой, были крайне удивлены.
Я забрался на верх горы и присел в тени под дубком. Поток энергии поднимался от земли и проходил по моему телу. Напротив, далеко внизу лопался и разрывался, как консервная банка, мемориал Шимона бар Йохая, но долетая сюда, шум становился уже частью природы и не мешал. Я вспомнил свой вопрос, что, кроме традиции, стоит за этой энергией иудеев и в груди опять потеплело. Это было, как будто вычитаешь из двойки два и вдруг обнаруживаешь что-еще в остатке. Понятно, если бы двойка была не абстрактным числом, а предметом, в природе ведь нет абсолютной точности. Но, подумал я, и понятия в моей голове присутствуют ведь не в абстрактной форме. Я решил сконцентрироваться на переживании какого-нибудь феномена и посмотреть, что будет. Вот хотя бы на этом потоке энергии, как зудение, проходящем, по моему телу от земли до самой макушки. Некоторое время я старался проследить движение потока и слиться с ним, как вдруг ощутил будто холодок, выходящий из меня где-то на уровне горла и тут же почувствовал, что мир вокруг меня жив. В этом не было ничего удивительного, ведь я – часть мира и я - жив. Странно было только, что я не чувствовал этого раньше, но теперь так будет всегда - стоит сконцентрироваться, как мир вокруг меня оживет. Теперь надо было вычесть из двойки два и посмотреть, что будет в остатке, но я так устал и вдруг услышал хруст сучьев и увидел движущееся ко мне стадо коз. Старик - друз, которому я однажды помогал собирать разбредшееся стадо. Я подождал, пока они спокойно пройдут, и после этого, поприветствовал. «А, руси» - пастух радостно оглянулся и указал ниже по склону, «Тропинка в Мерон здесь».

Внизу я рассказал про свои эксперименты Шломо, смуглому до черноты оди, в длинном лапсердаке и нахлобученном до ушей картузе, из под которого вывинчивались тугие черные пейсы. С первого взгляда он вызвал у меня доверие, которое только укрепилось, когда я узнал, что у Шломо восемь детей и двое внуков, и мидраша для девушек, сбившихся с пути. «Так радостно видеть, когда у них образуются семьи и дети» - сказал он. Его темные, маслянистые глаза глядели внимательно и дружелюбно, а мягкие обезьяньи ладони, с зажатой между пальцами сигаретой, были немного развернуты и приветливо приоткрыты навстречу собеседнику. «Все правильно» - сказал Шломо, выслушав мой рассказ, «Ты движешься по восточному пути, а я по пути европейских евреев. Наверное, в этой жизни мы с тобой поменялись ролями, но придем к одному. На следующей остановке, я думаю, твое Я сольется с миром». Я поблагодарил его за добрые слова, и пока не слился совсем, пошел в свою палатку поспать, а на следующий день вернулся домой.