Все люди разные и воспитание

уродует всех по-разному.

 

Каждый, кто подолгу бегал на длинные дистанции, знает могучее влияние, которое оказывает бег на все аспекты человеческого бытия. После часа-полутора бега по открытой местности, внимание перемещается с психологии на физиологию, а восприятие окружающего от чувств – на кожу и все тело. И это касается не только окружающего, а и контактов с живыми существами. Радость от приветствующего тебя встречного водителя ощущается где-то, где позвоночник встречается с головным мозгом, а его улыбка чуть выше. Даже твое бетонное Я выдвигается из тебя сантиметров на десять, где-то повыше пупка. К сожалению, на этом непроизвольные реакции заканчивается и для того, чтобы выбежать и освободиться от своей личности и ролей, требуется дополнительная работа.

В детстве я понимал, хотя, может быть, не осознавал, что взрослые видят во мне не меня, а то, что хотят видеть, и чувствовал, что среди них не принадлежу сам себе. Дети обычно не навязывают друг другу свои представления, поэтому среди детей, пока ими не начинали руководить их внутренние взрослые, я чувствовал себя хорошо. Более того, я чувствовал доступ к некоторой части человека, не зависящей от возраста, и дети распознавали это во мне. Меня звали успокоить тех, кто слишком нервничал или впадал в истерику, и я делал это.

В моем детстве мы жили на Дальнем Востоке, и я каждый день уходил в тайгу. Я не был Маугли, и чтобы оторваться от мира людей, мне надо было сделать начальное усилие. До самой железной дороги, которую строили зэки, я чувствовал, что меня тянет обратно, но стоило перейти ее и углубиться в лес, как связь обрывалась. Последний взгляд зэка на моей спине – взгляд не затравленного человека и без каких-то затаенных мыслей, просто взгляд из другого мира, и я окунался в тайгу. Лес окутывал меня, закрывал от людей и чувство непринадлежности самому себе пропадало. Там были песчаные речки с прозрачной водой и плоские камбалы на дне, как камни, и тучи ягоды по берегам – брусники, костяники, голубики. Мое я исчезало и только вечером, возвращаясь домой, я чувствовал, что оно опять появляется и захватывает меня. Похожее происходило, и когда я забирался на высокое дерево или потом, когда занимался альпинизмом – начиная с некоторой высоты, чувство опасности заставляло переключить все внимание на свои действия. Из объекта я превращался в субъекта, и опять начинал принадлежать самому себе.

Сейчас я бы сказал, что в человеке, как в U-образной трубке, из чувственного в социальное и обратно перетекает энергия, идет борьба за внимание. Но в детстве никто не обсуждал со мной эти темы, мои передвижения по огромной стране определялись не мной, а попытки лезть на деревья в Москве и других городах пресекались. С возрастом меня все больше увлекали вкусности жизни, роли, навязываемые мне окружением, перемещалось вглубь меня, и я перестал понимать, почему меня тянуло в тайгу.

Первый раз я выбежал в возрасте лет девяти. Родители отвезли нас с братом на каникулы на Украину, в город Каменец-Подольск к деду и бабушке. Однажды я увидел спускающуюся по улице процессию всадников в шитых золотом одеждах и высоких белоснежных тюрбанах. Потом мне сказали, что это были съемки фильма «Богдан Хмельницкий». Улица спускалась с холма, и я шел по ней вверх. Напыщенные всадники не вписывались в простой пейзаж с украинскими мазанками и не были мне особенно интересны, но что-то внутри меня толкало бежать и глазеть на них. Я побежал за лошадьми и через некоторое время почувствовал сильную боль под правым ребром. Процессия сама по себе больше не занимала меня, я бежал за ней только, чтобы не остановиться, весь уйдя в боль, преодолевая ее, пока она не исчезла. Помню, как я вылетел вперед гордо выступавших коней и свернул в переулок. Я запомнил эту боль и то, как она проходит. С тех пор, где бы я ни жил, я искал место, где можно бегать, и боль постепенно перестала приходить.

Приобретенная с детства привычка ощущать себя в стороне от любого коллектива, укрепилась с ростом потребности в индивидуальных контактах с людьми и противопоставила их отношениям в коллективе, после одного случая. Во втором классе мы организовали тимуровский отряд. Мы, три мальчика и одна девочка, решили помогать одиноким старым людям, которых было немало, после войны. Это было там же, на дальнем Востоке, в поселке среди тайги. Одинокие обычно жили в отдельных избах, без соседей, разводили кур и так выживали. Мы приходили к их домам, стучали в калитку и предлагали помощь. Несмотря на то, что книжка «Тимур и его команда», служившая нам прототипом, изучалась в школах, мало кто принимал ее всерьез. Это и был главный вызов, который мы преодолевали, никто не верил в добрые намерения всерьез. Одно дело, играя в примерного пионера, сортировать книги в школьной библиотеке, другое – прямо помочь, человек - человеку. Только герои имели на это лицензию, и это было их прерогативой. Помню, как я постучал в калитку и предложил вышедшей навстречу старой женщине помочь ей в чем-то по дому. «А что ты можешь делать?» - спросила она. «Наколоть дрова, вымыть пол» - ответил я. Я вымыл ей полы, и на всю жизнь запомнил лицо человека со слезами благодарности на глазах.

Именно этот вызов общественному мнению, что простым людям в добро разрешено только играть, озлобил против нас учителей. Нас по одному вызывали на педсовет и каждому пытались что-то внушить. Мне сказали: «Ты что думаешь, ты самый умный?» Потом разогнали нас по разным классам, а когда всех принимали в пионеры, вывели из строя в сторонку.

Второй раз я выбежал в Риге, где учился на первом курсе в университете. Бег вполне компенсировал мне потребность в движении и на физкультуру я не ходил, но перед сессией учитель физкультуры сказал, что если я не получу зачет по физкультуре, меня не допустят к экзаменам. Сказал, что если я пробегу сколько-то кругов на стадионе, он поставит мне зачет. Он сказал по-латышски, и я не стал переспрашивать, сколько кругов надо пробежать, просто бегал и бегал себе в охотку, пока он  меня не остановил. Он недоверчиво посмотрел на меня и предложил еще побегать на университетских соревнованиях. Зачет у меня уже был, но я согласился. Кругов было много и я бежал полегоньку. Понемногу все отстали, и мы остались вдвоем с моим двухметромым соседом по комнате. Он ужасно мучился и я бежал рядом с ним, подбадривая его, а весь стадион ревел: «Малый, малый, давай!». Мне это было безразлично, но я запомнил, как неразборчива и в то же время прилипчива слава, когда все-таки обогнал его на финише.

Мутный период моего созревания пал на годы учебы в университете в Сибири. Это было начало шестидесятых, тогда пытались переосмыслить все - от бога до нижнего белья. Мне явно недоставало на это способностей, хотя бы через абстрактное увидеть конкретное, а через научный интерес - стремление к истине и добру. Кроме того, я выпачкался с головы до ног, перепутав поклонниц талантам с занятиями наукой. Время требовало быть принципиальным, выбрать то или другое, но я не мог решиться. Оставалось только одеть тапочки и убежать в окрестные леса. Я бегал часами среди гигантских сосен и купался в реке, пока их запах и вода реки не возвращали мне силу и не усмиряли сумятицу в голове. А потом я возвращался, и мои проблемы снова наваливалось на меня. И все-таки однажды я выбежал из этого.

Как-то один диссидент объяснил мне, что демократия – это царство разума, из чего я понял, что хоть он и пострадал от КГБ, демократия - это не более, чем очередная мода умствующей интеллигенции. Мне надо было что-то более серьезное, и я выбрал еврейский национализм. Наконец-то я мог во весь свой маленький рост сказать, что я – еврей и хочу жить на своей исторической родине, о чем и подал заявление в ОВИР. Разумеется, я получил отказ с туманной формулировкой «по нецелесообразности».

На приеме представительный генерал МВД в белоснежном кителе, под героической картиной, спросил меня, что я забыл в Израиле. Как было принято, я ответил, что любимого дядю. «Вот это я и считаю нецелесообразным для вас» - объяснил генерал. «Но как вы можете решать за меня, что мне целесообразно, а что - нет» - возмутился я. «Тут у вас родители, вот и живите с ними» - урезонил генерал. «Но у меня есть право на выезд …» - не унимался я. «Вы имеете что-то ко мне лично?» - удивился генерал. «Нет» - ответил я. «Ну так идите». Прием был окончен. Я вышел из кабинета, как облитый помоями щенок.

Далее мне, как «отказнику», полагалось включиться в борьбу за права человека, в частности, как еврею, бороться за право выезда из СССР на постоянное жительство в Израиль. Хотя я вполне осознавал, что еврей - это лишь моя национальная принадлежность, да к тому же с детства не любил еврейские междусобойчики, на которых у всех знаменитостей выискивали еврейские корни, но оставил этот вопрос на потом. Сначала надо было разобраться с такой постановкой, о которой гордо заявлял сионизм и вся еврейская интеллигенция. Но опять я впал в крайность. Вроде было понятно, хоть и не говорилось прямо, что сионизм «гонят» и иврит изучают не по-настоящему, а понарошку. Чтобы надоесть КГБ, но так, чтоб не сесть, а вынудить их выгнать из СССР. А там уж спокойно свернуть вместо Израиля в более благополучные страны. Так большинство и делало. И все у меня было «заточено» под это, и я был допущен во все круги, но там, где было мое тело, не держалось мое я, а оттуда, где был я, мое тело выбегало на многочасовые пробежки. И вот пришла моя очередь идти на допрос в КГБ. Мне передали бумажку, где было предписано явиться туда-то и к такому-то часу. Как полагается, я обзвонил всех и с пустым сердцем отправился.

Допрос был на удивление мягким и не устрашающим, вопросы – очевидны, мои ответы – тоже. Знать что-то серьезное я не мог, поскольку не был к этому допущен. В конце меня спросили, есть ли у меня вопросы. Я ответил, что хочу знать истинную причину моего отказа в выезде. Мне дружелюбно улыбнулись и предложили встретиться снова, как пойдет, может и сообщат.

Внутренне я уже вышел из системы, где возможность выживания обеспечена тем, что все равны в своем ничтожестве и все работают ради чего-то огромного, откуда им спускаются блага. Я хотел сам определять свою жизнь и основную разницу между коммунистическим и капиталистическим государством видел в том, что в первом это невозможно вообще, а во втором – возможно, при соблюдения законов. Отказ в выезде загородил мне путь на неопределенное время, а другие отказники советовали только терпеливо ждать и надеяться на помощь из-за рубежа. Все понимали, что мы пешки в большой политической игре, но мне надоело быть чьей-то пешкой. Генерал МВД поставил на этом крест. Я хотел бороться за себя сам. В конце концов, для чего, если не для этого я выезжал из лагеря развитого социализма, и что, если не это, права человека?

Поэтому я ответил, что согласен на новую встречу в КГБ, если мне сообщат причину отказа в выезде. Мне опять дружелюбно улыбнулись и пообещали по возможности сообщить. Попросили только никому о беседах не рассказывать. Очевидно, что они не поверили бы мне, что бы я ни ответил, поэтому я, без зазрения совести, пообещал.

По дороге домой я зашел к одному из отказников, рассказал о беседе в КГБ и сказал, что хочу узнать причину отказа, поэтому согласился на новую встречу. «В КГБ не дают информацию, а получают» - коротко ответил он, «Раз ты согласился быть их информатором, нам разговаривать не о чем».

Беседы в КГБ продолжались, и через некоторое время я мог насладиться тем, о чем мечтал «Посторонний» Камю, с тем отличием, что убил не кого-то другого, а доверие людей к себе, точнее к моему образу в их глазах. Каждый в нашем маленьком городке, кто шел мне навстречу, переходил на другую сторону тротуара, а некоторые плевались. Разумеется, я продолжал рассказывать всем о беседах в КГБ, для чего было достаточно возможностей, а если мне что-то сообщали о делах отказников, организации кружков по изучению иврита или «дружению» с Израилем, я расценивал это, как достаточно взвешенную информацию, которую кто-то надеется передать через меня КГБ, чтобы помочь себе с выездом. Я с большой осторожностью делал то, что от меня ожидалось, и как мне кажется, многие удачно сыграли от меня, как от биллиардной стенки.

Тем не менее, риск нанесения вреда кому-либо из отказников оставался и я ждал момента, когда смогу прекратить эту игру. Причину моего отказа я уже узнал. Это была моя работа в закрытом институте, и срок отказа был двенадцать лет. Поэтому, как только стало известно об открытии в Мадриде конференции по правам человека в 1979 году, я написал книгу обо всех наших встречах в КГБ, записал ее на магнитофонную пленку и несколько экземпляров пленки передал на Запад. Я боялся, что КГБ узнает о моей операции до ее окончания и прекратит со мной контакты, что поставило бы под сомнение правдивость моих описаний. Но они безмятежно продолжали вызывать меня и беседовать о пустяках. Однажды даже предложили мне написать заявление о добровольном вступлении в сотрудничество с КГБ и выбрать для этого псевдоним. Немного покуражившись, я согласился. У меня уже было, чем расплатиться за все.

Что меня мучило, так это то, что мои показания все-таки могут кому-то навредить. Пусть люди видели во мне не меня, а образ, который создали сами, но как ни крути, я использовал контакты с КГБ, чтобы решить свои проблемы, и не мог ради этого ставить под риск других. Я искал совета, но со мной боялись контактировать. Только известная правозащитница, и по-моему, по настоящему добрый человек, Софья Каллистратова спросила меня, раскаиваюсь ли я в своем поступке. Я ответил, что да, конечно, было не до объяснений, да я и сам тогда многого не понимал в себе. Каллистратова посоветовала написать в КГБ заявление об отказе от дальнейших контактов, признании своей вины за эти контакты и готовности при необходимости подтвердить в суде ложность своих показаний, буде они использованы против кого-либо. Далее раздать копии всем отказникам, упомянутым в беседах и отдать заявление в КГБ.

Я написал такое заявление и на очередной встрече с сотрудниками сообщил им о книге и передал заявление. Их изумлению не было предела «Вы же понимаете, что теперь ваша жизнь резко измениться» - сказали они. Разумеется, я это понимал и относился к этому, как к расплате за то, что возможно навредил кому-то из отказников. Но все обошлось относительно благополучно. Все, кто хотел уехать, уехали куда хотели. Из Америки мне прислали удостоверение об избрании академиком Нью-Йоркской академии за вклад в права человека, а копию своего заявления в КГБ я храню до сих пор. На оборотной стороне листа я написал «Аттестат зрелости». Так я выбежал из «постороннего». Это была даже не роль, а моя реакция на перманентное насилие, стремление связать меня с тем, как меня видят со стороны. Посторонним был не я, а мое отражение в их глазах, как мое привидение в фасетчатом глазу стрекозы или мухи. Сейчас я уже понимаю, что по-другому и быть не может. Обществу нужно что-то стабильное, а человек, как вода, может принять любую форму, которую ему предлагают. Человек – это чистое существование, и мы видим только его проявления, как в голограмме под светом. С ними мы связываем роли и имена, а человек не должен связывать себя со всем этим, и не объясняться, что это не он. Поначалу мне это было трудно, и те, кто не отказал мне в ту пору в доверии, до сих пор остаются моими друзьями. А в награду за то, что я все-таки освободился, мне отпущен и грех порабощения других. И даже выехав в мир, где использование человеком человека считается нормой, я никого не связываю с тем, как я его вижу, и в любой момент готов увидеть по-новой.

Сейчас я живу в Израиле, там где горы Иудейской пустыни спускаются в долину Иордана, в северной оконечности Мертвого моря. С раннего утра, когда солнце еще не показалось, по длинной ленте шоссе я выбегаю в горы и вижу оттуда молочный желток, прилепившийся к восточному краю неба. Мне кажется, вот скорлупа надломится и оттуда хлынет ясный свет, не имеющий формы. Каждый сможет увидеть в нем самое прекрасное, что способен вообразить, и вдохнуть силы на самые смелые планы. Я поднимаю руки и по старому, доброму совету Порфирия Иванова желаю всем добра и здоровья.