Введение (Первая редакция публикуется 04.11.01)

Когда-то Гавриил Попов назвал советскую систему административно-командной. Выражение это получило широкое хождение, хотя оно кажется понятным только до тех пор, пока не начнешь в него вдумываться. Судя по контексту, оно обозначает особую “технологию” принятия и реализации управленческих решений, – скажем, как в армии, где из этой сферы по видимости напрочь устранена демократия. Этого достаточно для публицистики, но совершенно недостаточно для каких-либо осмысленных действий. Я бы сказал больше: принятое как руководство к действию, это определение вообще неверно нас ориентирует. Попробуем разобраться.

Прототип административно-командной системы – военная система формировалась исторически на протяжении тысячелетий, и, думается, для армейских условий является наилучшей. В ней четко разделяются: предшествующая принятию решения и отдаче приказов штабная работа и последующая работа исполнительской системы, исполнение приказов. Очень кстати здесь вспомнить слова Наполеона: приказы следует отдавать, когда есть уверенность в том, что они будут выполнены. Такую уверенность и дает штабная (организационно-управленческая) работа. Там, в штабе замыслы прорабатываются, соотносятся с текущей ситуацией, концептуализируются и в конечном счете реализуются в знаковой форме. (Все это мы будем далее обсуждать специально.) Исполнительская система в принципе не может справиться с подобной работой: говоря метафорически, руки-ноги не могут заменить голову.

Между тем, будучи в свое время перенесенной с гражданской войны в мирную жизнь СССР, военная система, заменившая систему управления Российской империи, быстро вырождалась. Вырождалась прежде всего именно за счет деградации штабной работы, требовавшей профессионалов высочайшего культурного и интеллектуального уровня. Их места занимали комиссары, для которых оргуправленческая деятельность сводилась к формуле принятия и исполнения решений. Всю предшествующую работу можно было отдать “спецам” (пока они еще были), ибо партия всегда знала, “что делать”, а “как” было не столь важно. Не было таких крепостей, которых не могли взять большевики. Штабная работа становилась приложением к партийным решениям, вырождалась в их научное обоснование, превращалась в ритуал. Знаменитое позднесоветское решение о переброске стока северных рек вкупе с его разработанным Академией наук научным обоснованием – характерный пример такой технологии.

В стране воцарялось не просто господство, но своего рода культ антиинтеллектуализма. Планы (“план это закон”), “приказы партии” надо было выполнять “любой ценой”. В сущности, более нелепую формулировку и соответствующую систему жизни и деятельности трудно вообразить: даже планы военных кампаний нигде, кроме Советского Союза, “любой ценой” не выполнялись. Чего это стоило стране и народу, теперь достаточно известно. Менее известно, что эта система – микроцефал с вырожденной оргуправленческой надстройкой и гипертрофированной исполнительской подсистемой – в значительной мере продолжает существовать. Но, по всей видимости, иначе и быть не могло. От такого наследства за несколько лет беспорядочных реформ никак не избавиться. А пока мы живем с этим наследством, реформы и не могут быть другими. Систему, въевшуюся на протяжении жизни трех поколений в нашу плоть и кровь, вошедшую в учебники и культурные нормы, ставшую едва ли не частью национального менталитета – эту систему придется теперь изживать много лет, и здесь потребуются специальные оргуправленческие усилия. Я хочу в меру своих сил посодействовать этому историческому процессу.

Тем не менее название книги является до некоторой степени вынужденным и не вполне отвечает ее содержанию: содержание шире названия. Фактическое содержание книги – наброски к двум пока несуществующим теориям, причем таким, что сама постановка вопроса об их разработке может показаться “ненаучной” (я дальше поясню, почему написал это слово в кавычках). Я даже их предметы не могу назвать без оговорок, потому что рискую быть неверно понятым. Поэтому я должен начать с различения (есть такая мыслительная операция, о которой нам еще придется говорить специально) в массе всякого рода возможных перемен естественных превращений и искусственных преобразований. Причем речь может идти о превращении / преобразовании чего угодно, где и когда угодно: куколки в бабочку, руды в металл, капитализма в социализм (и наоборот – кому что нравится), замысла в мысль, слОва в дело и т.д. и т.п.

После этих пояснений я, пожалуй, рискну сказать, что речь в книге пойдет о теории преобразований и теории реализации (замыслов, решений, проектов). Надо признать, что это, действительно, какие-то странные словосочетания. Увидев на обложке книги “Теория преобразований”, читатель скорее всего подумает, что это математика. Естественно: такова наша система образования, такова господствующая культура. “Теория реализации” даже с добавлением вроде бы напрашивающегося “замыслов” все равно выглядит нелепо. Но, с другой стороны, мы же не удивляемся “теории познания” (гносеологии) или эпистемологии (теории знаний). И не спрашиваем: познания чего? или знаний о чем? Привыкли? Да, конечно, но, похоже, дело не только в этом. Теория познания (если понимать ее как науку) трактует познание в качестве естественного процесса: в противном случае было бы трудно понять, о каких закономерностях познания там идет речь. Можно, конечно, и преобразования рассматривать как естественное проявление человеческой натуры. Какая, действительно, разница: и познавать, и преобразовывать мир, как и самого себя в этом мире, человеку, дескать, на роду написано равным образом. Но надо полагать, что разница все же есть. Иначе не понять, почему теория познания – кодифицированная философская дисциплина, а теория преобразований – то ли раздел математики, то ли ересь какая-то. Случайно такие глобальные перекосы ни в науке, ни в культуре не образуются.

На этом месте я слышу возмущенные голоса оппонентов: нет здесь никакого перекоса. Просто таких общих теорий, о которых вы говорите не может быть. А частных – сколько угодно, такими теориями все технические науки занимаются. В этом, конечно, есть резон, – отвечаю я, – но все же так ли уж невозможны общие теории? Существуют же упомянутые гносеология и эпистемология. Между прочим нобелевский лауреат Герберт Саймон сравнительно недавно (в 1969 г.) ставил вопрос о необходимости создания системы “наук об искусственном” и высказывал по этому поводу дельные и достаточно общие соображения ( ). Только последователей у него, кажется, не нашлось. Между тем технические науки в то время в целом мало отличались от нынешних. Так чего он хотел-то?

А он как раз и хотел среди прочего расширить предметную область технических наук за счет введения в нее – наряду с искусственно-техническими объектами (машинами, материалами) – человеческой деятельности, порождающей такие объекты: например, конструирования (Саймон трактовал его очень широко), управления, социальных преобразований. Я думаю, что здесь он и допустил ошибку: наука об “объектах” (т.е. марксовых “превращенных формах”, или продуктах объективации, по Бердяеву) – это одно, а наука о деятельности – это совсем другое. Про технические объекты и технические науки поговорим в другой раз, а здесь речь будет идти о преобразовательной деятельности. Кстати, познавательная деятельность тоже может представляться как преобразовательная: в ходе познания нового она преобразует старые (наличные) системы знаний. Всякая деятельность, поскольку в ней заложены какие-то цели, в конечном счете направлена на преобразования. В противном случае она вырождается в регулируемое инстинктами и рефлексами поведение.

Подряжаясь если не разработать теории преобразований и реализации, то хотя бы сделать первые шаги в этом направлении, я, конечно, выступаю как изрядный оптимист. И дело даже не в надежде сдвинуть этот неподъемный воз, а в том, что подобный замысел выдает веру в разумность нашего мира и в то, что преобразовательная деятельность может быть успешной не только в технике, но и в социогуманитарной сфере. Да, верю. Но что касается презумпции разумности нашего мира, я не одинок, а успешность преобразований в значительной мере как раз и связана с перспективой разработки названных теорий. Следуя Аристотелю, надо сказать, что пока их нет, мы ведь не имеем практики преобразований, а имеем всего лишь безответственную поэзию. Да и теория не даст нам гарантий от непредсказуемых, а то и неконтролируемых последствий наших действий. Опыт марксизма, далеко еще не осмысленный, здесь более, чем поучителен. Собственно, поэтому я ставлю вопрос не о преобразованиях, а всего лишь о теории таковых.

Вернемся, однако, к названию книги. О реформах тоже поговорим. Как можно мыслить реформы? Для начала я бы сказал, что так называют общественно значимые преобразования, во-первых, направленные на те или иные системы жизни и деятельности (а не на “объекты”: например, модернизацию сети железных дорог никто не назовет реформой); во-вторых, связанные с необходимостью обновления этих систем, приведения их в соответствие с изменившимися условиями, с изменившимся деятельностным контекстом; в-третьих, проводимые более или менее продуманно и планомерно, так, чтобы не нарушать функционирование сложившихся систем жизнедеятельности. Ну, а что касается их (реформ) реализации, то это уж, что называется, сам бог велел разбираться: так ведь и непонятно, в чем беда наших реформ – то ли они вообще были ошибочными, то ли в ходе реализации превратились в свою противоположность (при вырожденной “штабной” работе такое бывает сплошь да рядом). Из всего этого вместе с тем должно быть понятно, почему я говорю, что содержание книги шире ее названия: преобразования осуществляются не только посредством реформ, и реализовывать приходится не только реформаторские замыслы.

Лет десять прошло с того момента, когда я обсуждал излагаемые далее еретические идеи со своим покойным ныне учителем – Г.П.Щедровицким. Много воды утекло за это время, многое я стал мыслить иначе, многое впервые понял. Но, честно говоря, все эти годы я избегал обсуждения возможных теорий преобразований и реализации, чувствуя, что мне эта работа не по зубам, надеясь, что кто-то скажет “А”, а сказать “Б” мне тогда легче будет. За прошедшие годы на нас обрушилась лавина недоступной прежде обществоведческой и философской литературы, немало работ опубликовали другие ученики и последователи Щедровицкого, но долгожданного “А” пока не слышно.

Похоже, что мне все же придется сказать это самому. В конце концов, чем я рискую? Скорее всего меня не услышат, не будет должного (с моей точки зрения) резонанса. Ну и что? Мало ли какие работы канули в Лету, и мы уже никогда не узнаем, как они соотносились с ситуацией своего рождения, как повлияли бы на нашу жизнь, если бы не растворились в небытии. Меньше всего я боюсь критики: смысл этой работы для меня в развернутой постановке вопросов, а по содержанию ответов можно дискутировать сколько угодно. В конце концов то, что я предлагаю не может быть ничем большим, нежели моя рефлексия моего же опыта. В какой мере удастся придать этой рефлексии форму хотя бы набросков общезначимой теории, – судить не мне.

Единственное известное мне здравое возражение против избранного способа действий состоит в том, что локальный опыт требует локального же употребления, причем употребления в деятельности, так сказать, “экспериментальной проверки”. С этим я не только не спорю, но этим преимущественно и занимаюсь. Как и следовало ожидать, воспроизводится мой опыт: попытки реализовать предлагаемые идеи напрямую ничего не дают. (Я расскажу об одной попытке такого рода, связанной с замыслами “административной реформы” еще в ельцинские времена.) Но, с точки зрения содержания этих идей, так и должно быть! Надо ведь проделать необходимую штабную работу, пройти по сложнейшей цепочке опосредования: разработать идеологию намечаемых преобразований, концептуализировать замысел, построить стратегию его реализации, запустить соответствующую программу, разработать проекты и планы действий, …осуществляя параллельно и одновременно необходимый анализ происходящего и “зашнуровывая” эти две линии работы. Причем сделать это “вообще” принципиально невозможно: такие вещи делаются только в одном экземпляре, по ситуации. (Не отсюда ли, кстати, ощущение, что по этому поводу не может быть никакой теории? Но ведь из уникальности литературных произведений никто не делает вывода о невозможности теории литературы.)

Однако на конкретных локальных примерах можно отработать фрагменты этой неимоверно сложной системы, что делалось многократно и вполне успешно. В некотором смысле организационно-деятельностные игры, изобретенные в Московском методологическом кружке в 1979 г., были посвящены этой задаче, хотя она и не ставилась, как таковая, в явном виде. С этой точки зрения, сами развертываемые здесь и теперь идеи могут трактоваться как моя интерпретация, мой способ осмысления и обобщения опыта множества игр, в которых мне довелось участвовать. Если угодно, это мои “оргвыводы” из опыта методологической работы вообще, а не только участия в играх: организационные выводы, которые я могу онтологизировать, объективировать и представить в (превращенной) форме пригодных для трансляции и реализации знаний.

Сама методология как особая сфера мышления и деятельности остается при этом за пределами моего рассмотрения. Можно по ходу дела отрефлектировать или post factum реконструировать процессы приложения методологии к той или иной проблемной области и описать их, но продемонстрировать эти процессы в тексте, на бумаге вряд ли возможно. Во всяком случае я на это не подряжаюсь. Недаром говорят, что методология передается только в (коллективной) деятельности. Поэтому я представляю на суд читателя и обсуждаю результаты приложения методологии к указанной выше проблематике – знания. Но употребление новых, даже и методологических знаний в деятельности отнюдь не обеспечивает методологизации ни ее самой, ни ее носителей: здесь должна работать обычная схема задействования новых научных знаний. Другое дело, что в Советском Союзе эта схема не работала, да и сейчас в России работает плохо. Об этом поговорим в свой черед.

Вообще говоря, предлагаемый материал можно было бы отбирать и излагать двумя полярными способами: в ориентации на интересы и достижения читателя в своем деле (так сказать, новый вариант Дейла Карнеги: как добиться успеха), либо в ориентации на упоминавшиеся общественно значимые преобразования (скажем, для примера, “как нам обустроить Россию”). И так, и этак, естественно – в пределах реально возможного действия, “на расстоянии вытянутой руки”: дальше начинаются утопии, прожектерство, маниловщина. С учетом сделанной оговорки дизъюнкция касается только материала, на котором ведется обсуждение: ведь личные интересы можно удовлетворять посредством осуществления общественно важных преобразований, и эти последние вполне могут находиться в рамках личных интересов читателя. Собственно, такому читателю: во-первых, гражданину (а далеко не все люди, имеющие юридический статус граждан, имеют гражданскую позицию), во-вторых, не удовлетворенному существующим положением дел гражданину и, в-третьих (по необходимости), представителю интеллектуальной элиты адресована эта книга.

При этом надо заметить, что, несмотря на упомянутый оптимизм, я не берусь за обустройство России (как равным образом и за спасение человеческого рода, или другие подобные вполне благородные, но непосильные задачи). Пример Солженицына здесь очень кстати: проработав и изложив свои взгляды на обустройство России, он не подряжался на реализацию своих соображений. Однако сама их публикация вызвала дискуссию и как-то повлияла на реальный ход событий. Таковы и мои цели: мне хотелось бы для начала инициировать обсуждение поднятых в книге вопросов, а с “внедрением” предлагаемых ответов в жизнь спешить не стОит. (Как станет ясно из дальнейшего, таким образом “здесь и теперь” реализуются некоторые выводы предлагаемой теории.)

В отличие от Солженицына я приступаю к обсуждению вопроса о том, как нам организовать свою преобразовательную деятельность, вообще говоря, независимо от ее масштабов и предмета. Можно среди прочего мысленно “примерять” дальнейшее к вопросу о путях, методах и средствах обустройства России, но можно использовать и другие примеры. Важно при этом, что я принципиально ухожу от классического вопроса “Что делать?” Желающие могут строить в России социализм или капитализм. Не скажу, что мне это все равно, но здесь меня интересует другой вопрос, который в России всегда был на втором плане, – вопрос “Как?” А отвечать на него между прочим приходится всегда и независимо от того, как мы отвечаем на вопрос “Что?”

Из сказанного между прочим следует, что теории, о которых идет речь, в некотором смысле достаточно локальны и даже ситуативны. Действительно, в большинстве случаев социальных мыслителей прошлого привлекали вопросы онтологии общественного устройства: природа и общество, общество и государство, формации и цивилизации, капитализм и социализм, человек и общество. Мир мыслился по преимуществу структурно. Но рост темпа перемен, ставший особенно наглядным в ХХ веке, приводит к необходимости мыслить современный мир преимущественно процессуально. Для постсоветской России это вдвойне правдоподобно. Нравится это нам или не нравится, но мы обречены жить, по выражению П. Вейлла, в “мире хаотических перемен”. Из всего множества возникающих в связи с этим вопросов я отбираю лишь малую толику позволяющих обсуждать тему о нашем возможном участии в общественно значимых преобразованиях. При этом я не задаюсь вопросами о том, что и чего ради надо менять (или, напротив, сохранять) в нашей жизни, о смысле наших преобразовательных усилий. Здесь меня интересует только “техническая” сторона дела.

Перемены и так идут, и во многом они организуются искусственно-технически. У нас обширный арсенал слов, но нам недостает форм мыслимости, понятий для описания и осмысления происходящего, для того, чтобы встроиться в этот поток перемен со своими замыслами и добиться их претворения в жизнь. Восполнить этот пробел, упорядочить, а если повезет, то и пополнить формирующиеся представления по этому поводу, – вот направление, по которому я старался двигаться.