ПРОЕКТ БУДУЩЕЕ ИЗРАИЛЯ

ENGLISH  עברית

От модератора.

У каждого из нас свои представления о том, что такое политика и каковы должны быть политики. Зачастую они (представления) формируются ситуативно, в связи с очередными провалами и разоблачениями тех, кто при власти, или под воздействием политических мифов, распространяемых СМИ: отождествление политики с властью, с управлением, гиперболизация значения личных качеств политиков ("добрый или злой царь"), навязывание рыночных моделей политики и т.д. Они замещают подлинную реальность, затрудняют понимание общественностью политической деятельности и ее результатов. Как говорит автор: если ты не займешься политикой, она займется тобой. Нами до сих пор и занимаются апологеты сохранения порочных форм редукций политики, которые процветают в нашей стране.
Отсюда задача: разработать культурное понятие политики и политического, может быть даже онтологию, с которыми можно было бы соотносить текущую политическую деятельность для анализа и понимания, а также пригодных для ее реформирования и развития. Решение задачи требует новых взглядов, идей, подходов - новых интеллектуальных средств. Их разработке и применению посвящена статья проф. М.В.Раца. Автор не идет по пути формирования идеального объекта, как это принято в науке. Он занимается методологическим конструированием, а средства методологической работы, будучи отрефлектированы, ложатся в основание понятия, что определяет острую практическую направленность работы.
Поставленных, но неотвеченных вопросов в статье не меньше, чем отвеченных, что задает потенциал дальнейшего развертывания работ. И еще надо сказать, что автор - один из пионеров в постановке этой темы ии разработке нового направления работ не только в Израиле, но и в мире.

Вот почему, статья важна столь же для нас, сколь и для российских читателей.

Модератор.
 

Политика развития: новый взгляд

 Марк Владимирович Рац

Предлагаемая тема кажется мне принципиально важной как для «большой» политической ситуации (прежде всего, но не только в России), так и для «малой» – в методологическом сообществе. Сказанным определяется и адресат статьи: это склонные к рефлексии политологи, политические философы и методологи, многие из которых, кстати, задействованы в сфере политики. Я обращаюсь к данной теме вторично, поскольку первая попытка (Рац М. Политика развития: первые шаги в России. М., 1995) оказалась безуспешной, а в последние годы я возвращался лишь к частным аспектам этой глобальной темы (статьи в «Вопросах философии», «Кентавре», «Полисе» и др.). Пользуюсь случаем поблагодарить Ю. Грязнову, А. Казарновского, В. Марачу, В Никитина и С. Содина, принявших участие в обсуждении первой редакции этой статьи на сайте «Кентавра», а также участников обсуждения моего доклада в Фонде развития им. Г.П. Щедровицкого 19.06.07 (http://www.fondgp.ru/projects/seminar/verbatims/9).

В отличие от ситуации 1990-х гг. сегодня я не склонен не только, что спешить, но даже и соотносить в реализационном плане общие идеи политики развития (ПР) непосредственно с происходящим в России и в мире. До реализации пока далеко: она требует гораздо более основательной проработки названных идей. Вместе с тем появление в российском политическом дискурсе национальных проектов, инновационной экономики, обсуждение смены политики стабилизации политикой развития (какой бы смысл ни вкладывался в эти слова), перестройка системы управления наукой и т.п. – все это открывает перспективы приложения отдельных составляющих ПР в практике, но их надо обсуждать предметно.  

Здесь, однако, я имею в виду целое и вообще хочу начать все сначала, ибо понятия «ПР» пока построить не удалось, и для того содержания, которое я вкладывал в это выражение двенадцать лет назад, оно само может выступать в функции всего лишь обобщающего наименования. Так, в сущности, дело и обстояло: под обложкой «Политики развития»  скрывались замыслы и идеи формирования открытого общества, научной и ресурсной политик, политики обеспечения безопасности и т.п. (Названные идеи были объединены общим подходом и тесно взаимосвязаны, но все же каждая из них может разрабатываться, – а некоторые и разрабатывались впоследствии – относительно автономно.) Не вижу в таком словоупотреблении ничего зазорного, но хотел бы теперь обсудить другой поворот темы, а именно, как – наряду с указанной возможностью – следует мыслить саму ПР в целом, не вдаваясь в «подробности», так сказать, парадигматически? Стоит ли за этим выражением какой-то специфический референт, например, идеальный тип политики, либо мы будем называть так некий метаполитический проект, либо еще что-то?

Касаясь истории вопроса, скажу, что до сих пор мне не удавалось сформулировать основную идею, ради которой все затевалось: в чем суть и специфика политики развития, как особого типа политики (если мыслить ее таким образом)? Каков ее статус, что именно я предлагал: обобщение неких эмпирических наблюдений, теоретическую конструкцию или проект? И что нового вносит (если вносит) эта идея в корпус методологических представлений?

Для начала, в самом первом и грубом приближении идею ПР можно пояснить, апеллируя к теории игр, где известны игры с нулевой суммой, когда выигрыш одного участника оплачивается проигрышем другого, а есть игры с суммой больше нуля, когда прибавка появляется в процессе игры, и выиграть, по идее, могут все участники. Вопреки господствующим представлениям о политике, где выигрыш одной из сторон связывается с проигрышем другой, политика развития мыслится, по крайней мере потенциально, как игра с положительной суммой, причем это не мешает политической борьбе, т.е. политика остается политикой, а не превращается в филантропию. Но это не более, чем первое приближение, поскольку «ненулевость» (неологизм Роберта Райта) связана не с политикой, как таковой, а с развитием, которое случается и в «обычной» политике [1]. При этом идея ненулевости используется для описания целого ряда ситуаций, более или менее близких к ПР, но все же иных [2]. По большому счету, имея в виду механизмы формирования общей «прибыли», здесь надо ссылаться не столько на теорию игр, сколько на Сократа, но это уже на соответствующем месте в концепции. А поскольку у нас еще очень сильны марксистские корни, я бы специально заметил, что такая установка лежит и в основе современного рыночного хозяйства, в котором исходный антагонизм работодателя и наемного работника сменяется партнерством и соображениями общей выгоды.

К этому надо еще добавить, что само слово «развитие» понимается очень по-разному, причем не только в бытовом употреблении, но даже в философском или политологическом сообществах. То, что о развитии думают методологи, никогда широкому обсуждению не подвергалось, а за пределами нашего сообщества бытуют совсем другие представления. Там надо, как минимум, обсуждать отличие развития от эволюции, роста, модернизации, прогресса. Можно показать, что все это разные вещи. Но, если не принимать сказанного в расчет, то слова о политике развития  становятся каким-то благим пожеланием вроде того, что лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным. Я же настаиваю на том, что это выражение  следует понимать почти как математическую формулу, и теперь хочу эту формулу раскрыть, насколько сумею.  И, если говорить о развитии как ценности, то политика развития из красивого словосочетания может превратиться в (и быть описана как) идеальный тип политики, если воспользоваться классической идеей Макса Вебера.

Существенно также, что до сих пор непонятно было, против чего я выступаю, с чем и с кем воюю, выдвигая идею ПР. Поскольку речь идет о политике, это момент важный: политики не бывает без оппонента, противника или даже врага (тут возможны варианты). Понимая это, я изначально обозначил альтернативу политики развития как «политику интересов», но, как теперь выясняется, сам не до конца разобрался с такой альтернативой. В общем, это было маловыразительно, и здесь приходилось пускаться в объяснения, неуместные в подобной ситуации: такие вещи должны схватываться на уровне лозунгов.

И последнее, но, возможно, главное: принятие ценности развития и соответственно концепции политики развития требуют пересмотра всей нашей картины мира. Естественнонаучное мировоззрение перестает работать, и в связи с этим возникает нужда в новых теориях среднего уровня (и надо еще понять, в каком смысле здесь говорится о «теориях»). А разработка каждой такой теории – большая работа. Все последние годы я двигался в этом направлении, обсуждая, например, проблемы соотношения управления и власти, обеспечения безопасности, инновационной деятельности, «устойчивости» развития, или фундаментальности/прикладности науки. Но сейчас, повторяю, я хочу вернуться к замыслу в целом.

Обращаясь к сегодняшней ситуации,  процитирую одного молодого человека, начавшего осваивать методологию: «До этого  я думал вполне серьёзно, что можно рассуждать… о том, как голодают негры в Африке, как решить проблему атомной войны. А идея самоопределения состоит в том, что нормальный человек может думать и действовать, только если это ЕГО  ситуация. Думать надо, исходя из того, что ты можешь сделать, а не смотреть со стороны» [3]. Все точно, и я привел эти слова, чтобы зафиксировать свою ситуацию. Здесь и теперь я ориентируюсь не на изменения в (российской) политике, а на перемены в мышлении по этому поводу. Можно начать с того, что не устраивает меня в нынешней социокультурной ситуации, против чего я выступаю. (Думаю, кстати, что это касается не только России, но, и других стран, как минимум, Израиля: происходящее в этих двух странах я наблюдаю, что называется, воочию.) Как водится,  меня не устраивает разрыв между моими идеалами и тем, что в нашем мире фактически происходит. Но это еще не повод для публичного выступления. Особенность моей ситуации состоит в знакомстве с методологией и вере в то, что она открывает новые пути изменения этого мира. Правда, целенаправленные изменения такого рода всегда проблема, и в рамках методологии подходы к ее постановке и решению могут быть разными. Чем больше их будет, тем лучше: понятно, что большинство из них не выдержит конкуренции.

Опираясь на свой жизненный опыт, я отправляюсь от известной истины, которая гласит: «если ты не займешься политикой, то она займется тобой». Она занимается мною всю жизнь, а я теперь обращаюсь к ней, наверное, уже в последний раз, и то не напрямую, а опосредованно – через систему ее интеллектуального обеспечения. И выступаю против нынешнего состояния сферы политики, которая окуклилась, напрочь оторвалась от своего интеллектуального обеспечения, и в которой давно не рефлектируются основания. И за – диалог между интеллектуальной элитой и действующими политиками. Только боюсь, ни те, ни другие к такому диалогу не готовы. По идее, однако, методологическое сообщество способно к такому диалогу в большей мере, чем какое-либо другое. 

Теперь главное: как я сегодня представляю себе предмет обсуждения.   Основополагающие идеи искусственного (а точнее, искусственно-естественного – далее я поясню, что это значит) развития вообще, развития как ценности и управления развитием высказал Г.П. Щедровицкий, задав тем самым новое пространство существования идеи развития. Но управление – это некоторая идеализация, предполагающая единство и единственность управленческих воздействий на управляемую систему. Такая идеализация работает далеко не всегда и не везде. В случаях же, когда управленческие  воздействия оказываются множественными и противоречивыми, в дело вступает политика. Таким образом, говоря о политике развития, я фактически ставлю вопрос об обобщении идеи управления развитием, о еще одном шаге расширения упомянутого пространства.

Политическая борьба, так или иначе, заканчивается выработкой некоей политической линии, реализуемой уже организационно-управленческими средствами. Например, линии на приватизацию или, напротив, национализацию крупной собственности; на реформы или на сохранение status quo. Но при этом рано или поздно возникает новая (или реанимируется старая) оппозиция, и все начинается сначала. Упрощая для ясности, можно сказать, что в жизни демократических стран эта схема реализуется в чередовании выборов и межвыборных периодов. Но это очень сильное упрощение: в то же время можно сказать, что политические решения принимаются в процессе непрекращающейся борьбы. Так или иначе, в условиях политической борьбы схема управления реализуется только по мере получения и выработки ее – хотя бы промежуточных –  итогов и результатов, в рамках кристаллизующейся при этом политической линии. Вопрос состоит в том, какую роль может играть идея развития в этом сложном процессе в целом, т.е. пока идет борьба. Может ли она служить ориентиром в политике, мыслима ли – наряду с управлением – политика развития? И, если да, то что это такое? И, с другой стороны, можно ли указать условия, или сформулировать требования, которым должна удовлетворять политика (в самом широком значении), чтобы приводить к развитию политической системы, а вместе с ней и всего универсума мышления и деятельности?

Мой наиболее общий ответ на вопросы такого рода состоит в том, что, во-первых, идея развития может выступать в роли ценности, объемлющей рамки и регулятива политики наподобие той роли, которую сейчас выполняет идея права. (На аксиологической, рамочной трактовке развития настаивает и П.Г. Щедровицкий [4, 5 и др.].) Но такую роль надо еще отвоевать, а это процесс исторический. Вряд ли можно считать его завершившимся даже и применительно к праву: хотя реальное влияние правовых идей на политику не следует недооценивать, пока в известной мере право выступает в качестве регулятива политики больше в теории, чем на практике. Если говорить о международных отношениях, то формирование системы права здесь далеко не завершено. В связи с этим мне уже довелось писать [6], что поле политики в наше время можно разделить на две части: в одной доминирует идея и ценность права, здесь (например, в рамках ЕС) можно говорить о правовой политике; в другой – согласно известной концепции Карла Шмитта – господствуют отношения друзей и врагов (вместо возможных в рамках права противников). Пока я бы сказал, что область ПР лежит в пределах поля правовой политики, хотя этот вопрос требует специальной проработки.

Во-вторых, функционально – в отличие от управления, по идее непосредственно обеспечивающего процессы развития, – политика может создавать лишь статус наибольшего благоприятствования, условия для их реализации (если это политика развития), либо, наоборот, препятствовать им (такой тип политики мы рассмотрим специально), либо, наконец, быть в этом отношении нейтральной. При этом локальные оргуправленческие системы оказываются встроенными в объемлющее поле той или иной (например, государственной) политики со всеми вытекающими отсюда последствиями. Наконец, в-третьих, за отсутствием прецедентов я говорю о политике развития как о проекте или даже проектном замысле, который пока приобретает черты реальности в итоговой политической линии, в управлении развитием, если и когда оно осуществляется. В целом здесь скрывается целый клубок проблем, о котором мы еще не раз будем говорить. Короче говоря, я совершенно не рассчитываю ответить на все возникающие в связи обозначенной темой вопросы. Поставить и обсудить некоторые, а, главное, попытаться осмыслить целое – это более или менее реалистическая задача.      

 Если иметь в виду развитие как ценность, заведомо возможна идеология развития, хотя и ее еще надо разрабатывать как таковую. Она может быть взята на вооружение каким-то политическим субъектом, в деятельности которого только и родится тогда политика развития – для начала как его собственная политическая линия. Сверх того я могу лишь предполагать, что в случае победы ориентация на развитие наложит свой отпечаток и на коммуникативный вектор политики, и вслед за тем на организацию всей политической жизни и политической системы. Но, повторю, прецедентов таких нет. Иными словами, если говорить о политической деятельности и политической системе в целом, политика развития – не более, чем проект или даже проектный замысел, который пока приобретает черты реальности в итоговой политической линии, в управлении развитием.

Итак, моя гипотеза состоит в том, что ориентация на развитие (как до того ориентация на идею права) существенно повлияет на формы организации и осуществления политической борьбы, хотя идти она может за вполне традиционные интересы, на политическую жизнь и на общественно-политическую систему в целом. Иначе говоря, я думаю, что взаимоотношения между различными политическими субъектами – будь то субъекты внутренней политики, как, скажем, политические партии, или субъекты политики международной, как   Россия и НАТО, США и Китай и т.п. – могут измениться, если у них появится такая ценность и такой ориентир как развитие. Это довольно сильное предположение, требующее аргументации и сразу вызывающее вопросы, не имеющие очевидных ответов. В чем именно могут заключаться предполагаемее перемены? Должны ли все участники политического процесса разделять ценность развития или для того, чтобы перемены начались,  достаточно, чтобы ее разделяли лишь некоторые из них? Распространяются ли данные соображения на взаимоотношения врагов (в отличие от конкурентов и противников), т.е. на политику в трактовке Карла Шмитта?

Среди прочего сказанное означает, что политика развития мыслится как образование иного рода, нежели политики, руководствующиеся привычными идеологиями типа либеральной, консервативной или социал-демократической. Действительно, в обычном случае победа той или иной политической линии и соответствующей идеологии обозначает смену ориентиров движения, но не предполагает существенных перемен во взаимоотношениях между политическими субъектами (в пределе – смены политической системы или даже изменений политической культуры). Иначе дело обстоит при смене режима, например, в результате победоносной борьбы тоталитарных или, наоборот, демократических сил. Однако для начала я предпочитаю говорить все же об идеологии развития, хотя, повторю, она и отличается от других идеологий привычного ряда тем, что является рамочной. Наряду со сказанным, т.е., с влиянием на характер взаимоотношений политических субъектов это означает еще, что идеология развития более или менее совместима с другими идеологическими системами, а не противостоит им, как это обычно бывает. По своим глубинным основаниям она заведомо несовместима с тоталитарными идеологиями, а с какими именно и в какой мере совместима – специальная и очень увлекательная тема.

Вместе с тем нужно ставить вопрос об особом режиме развития и соответствующих формах организации общества. С моей точки зрения, в целом здесь работают существующие представления о демократии и открытом обществе (в смысле К. Поппера), хотя они существенно дополняется в том, что касается механизмов их работы. Важнейшим механизмом неотъемлемой от открытого общества политики является механизм коммуникации между политическими субъектами. Замысел политики развития предполагает пересмотр этого механизма с упором на проблематизацию и решение проблем вместо нынешнего господства «торговли» и компромиссов при уповании на спасительную роль толерантности [7]. За счет такой перестройки и может быть получена прибавка к выигрышу, обеспечивающая «ненулевость» политики развития. Мы обсудим эту тему подробнее в следующем разделе статьи и в разделе, посвященном понятию развития. Наряду с этим приходится еще учитывать, что само открытое общество тоже есть не более, чем идеал, обладающий, однако, важнейшим свойством, отличающим его от «больших проектов» прошлого и роднящим с идеей развития: такое общество можно выращивать на себе и своих детях, но принципиально невозможно построить.   

В связи с упомянутым приложением идей ПР к ситуации в методологическом сообществе хотел бы заметить, что один из вариантов ответа на вопрос, как следует мыслить ПР в целом, состоит в том, что политикой развития можно называть политику методологизации – (пере)вооружения нашего мышления и деятельности, (пере)осмысления и (пере)освоения нашего мира методологическими средствами. Т.е., политику, которую каждый из нас, по идее,  так или иначе, проводит в своей работе, и которую должно было бы вести методологическое сообщество в меру своей субъективации. Но не ведет ли такой поворот мысли к банализации идеи ПР? И что здесь надо подразумевать под субъективацией сообщества?

На первый вопрос, я бы отвечал отрицательно, имея в виду, как минимум, три обстоятельства. Во-первых,  возможны другие – по сравнению с обсуждаемой у нас – трактовки развития, и вряд ли есть достаточные основания считать нас монополистами в этом деле.  Так или иначе, сама по себе идентификация развития с методологизацией проблематична, и такая возможность требует специальной проработки (как минимум, эта возможность исторически преходяща). На сегодняшний день я считаю названный ход наиболее перспективным, но это не более, чем моя позиция. Во-вторых, даже и идентифицируя развитие с методологизацией, следует понимать, что политика методологизации (она же тогда ПР)  – отнюдь не тождественна одноименной практике, хотя бы потому, что это другой уровень рефлексии. В-третьих, любая политика мыслима лишь при наличии проводящих ее субъектов, а это пока проблема для ПР, как бы мы ее ни интерпретировали. Последнее обстоятельство очевидным образом связано со вторым вопросом – о субъективации сообщества.

Вопрос этот сам по себе настолько сложен и многослоен, что вполне может увести нас от основной темы. Чтобы избежать этого, я ограничусь лишь самыми общими соображениями и начну с воспоминания. В годы Перестройки Г.П. Щедровицкий говорил мне, что нужно бы организовать политическую партию, и он даже имеет для нее название: партия возрождения. Замыслу этому не суждено было тогда реализоваться, но я думаю, что он отнюдь не устарел и, наоборот, с годами обретает все больший смысл. Хотя, может быть, странным образом: не как подлежащий реализации в ближайшем будущем,  а как подвешенный, задающий некоторое направление мысли. Я бы пока ограничился указанием на связи и отношения между «фабриками мысли» и субъектами политики, которые могут быть по-разному организованы. И вопрос в связи с этим к коллегам-методологам: а нет ли общих ценностей, которые – при всех разногласиях, несходстве личных стилей и многовекторности интересов – позволяли бы нам выступать как единому субъекту, скажем для начала, интеллектуальной работы? На мой взгляд, такой ценностью является развитие (мышления и деятельности), но все ли с этим согласятся?

И последнее. Для понимания развиваемых далее соображений необходимо знакомство с некоторыми ранее разработанными в методологии понятиями и представлениями. Поскольку они могут быть известны не всем читателям, статью сопровождают специальные приложения, посвященные (1) схеме шага развития, (2) понятию управления, (3) категориальной паре «искусственного» и «естественного», (4) идее развития. Во избежание недоразумений подчеркну, что приложения отнюдь не эквивалент статей из энциклопедии: речь там идет о моей трактовке всех этих предметов в данном контексте.

Понятие политического

Для того, чтобы разобраться, каким образом ценность и рамка развития может повлиять на политику, надо сперва эксплицировать соответствующие понятия. Между прочим, еще вопрос, сможет ли «развитие» существовать в такой агрессивной и едкой среде как политика, совместимы ли они. Начинать здесь придется «от печки», потому что, как и во многих подобных случаях, при ближайшем рассмотрении оказывается, что в нашей культуре нет ни понятия политики как таковой, ни понятия развития. Да и с ценностями в политике далеко не все ясно. Мы рассмотрим эти вопросы последовательно, но сперва уточним их постановку.

Наверное, я не совсем точен, когда говорю об отсутствии в культуре перечисленных понятий. Дело обстоит сложнее и в разных случаях по-разному, да и вопрос о способе введения понятий не имеет однозначного и общепринятого решения. Понятия развитие мы, действительно не имеем, и бытующие на сей счет представления в методологическом сообществе и в обществе сильно различаются. (Поскольку настоящая работа посвящена политике, а не развитию как таковому, необходимые для понимания соображения о развитии сведены к минимуму и вынесены в одно из упомянутых приложений – см. здесь). Далеко неоднозначна и политическая интерпретация ценностей в ряду других регулятивов политики: прежде всего, я имею в виду соотношение ценностей и интересов. Что же касается самой политики, то точнее будет сказать, что такого понятия нет в господствующей культуре: в учебниках, в учебных курсах, в общественном сознании, в политической науке и практике. Потому что в методологической культуре оно худо-бедно есть. Хотя здесь я вступаю на скользкий путь: что есть в нашей культуре, а что является личным взглядом каждого из нас (или точкой зрения, принятой в отдельных, составляющих наше сообщество компаниях) – во многих случаях надо еще специально разбираться.  

В методологическом сообществе известна «старая», я бы сказал, классическая (пока для нас) схема, предложенная Г.П. Щедровицким более четверти века назад. Политика представляется в ней как борьба оргуправленческих систем: «…что такое политика? Это когда две системы пытаются взаимно управлять друг другом, захватывают друг друга с претензией на управление, и обе не в состоянии это сделать, и между ними развертывается столкновение. И вот, когда наступает взаимное понимание, что каждая хочет управлять и каждая не может, они переходят к политической деятельности, и тогда начинается другая работа. Это следующий, более сложный (чем управление – М.Р.) тип действий» [8]. По-видимому, однако, широкое распространение такой фундаментальной идеи требует специальной работы и продолжительного времени. Прежде всего, ее следует соотнести и сопоставить с господствующими  в «большой» культуре и политической науке представлениями. При этом еще придется учесть, что в  «большой» культуре нет и понятия управления, которое стоит за приведенной формулой (приложение 2).

В разных словарях, учебниках и монографиях разными авторами  даются разные определения понятия политики, а известные российские политологи В.П. Пугачев и А.И. Соловьев даже взяли на себя труд привести все это множество в некоторую систему [9]. Сгруппировав различные определения, как минимум, в три типа, содержащих восемь групп, они говорят, что рассмотренные трактовки политики «не исчерпывают всего многообразия ее определений, хотя и отражают важнейшие из них. Такое обилие научных характеристик объясняется прежде всего сложностью политики, богатством ее содержания, многообразием свойств и общественных функций» (ук. соч., с. 16).

Итак, оставляя пока в стороне методологическое понятие политики, мы можем выбирать ту или иную трактовку из целого ряда вроде бы взаимно дополнительных (по крайней мере, в интерпретации Пугачева и Соловьева), но нередко трудно совместимых трактовок. Я согласен с тем, что большинство из них выражают существенные черты политики. Но вместе с тем, трудно говорить о политике развития, если, например, считать политикой борьбу за власть или борьбу различных социальных групп за свои интересы, реализуемые с помощью все той же власти, или, напротив, «форму цивилизованного общения людей на основе права» и т.д., и т.п. Очевидно, что понятие политики не может строиться на выделении тех или иных ее характеристик (таким образом можно лишь умножать число определений), а должно каким-то образом обобщать и включать их в себя. Следуя логике Пугачева и Соловьева, подобные определения приходится считать просто различными, более или менее важными характеристиками политики, та или иная из которых выходит на передний план в зависимости от деятельностной ситуации и опыта пользователя, в данном случае автора определения. Надо сказать, что, хотя работа с определениями, которой я здесь занимаюсь, далека от методологических привычек, но, надеюсь, скоро станет понятно, что она позволяет сделать шаг вперед в нашем понимании политического. Как обычно, важнее не то, что мы делаем, а то, как.

Анализируя еще раз с учетом сказанного эти определения, можно заметить, что в большинстве своем они явно или неявно содержат упоминание (1) о субъектах политики: государстве, негосударственных институтах, партиях, социальных группах, классах, людях, друзьях и врагах. В каждом конкретном случае (2) субъекты имеют общую сферу интересов, при этом различаются – в интересующем нас отношении – своими (3) часто несовместимыми представлениями о ее будущем и (4) объединяются совместной деятельностью, направленной как раз на будущее, (5) которое становится для них общим в силу общности сферы их интересов, будь то их город, страна или профессиональная сфера. Эта вынужденная (неотвратимостью общего будущего) деятельность по совмещению несовместимого вроде бы и выступает как политика.

Сказанное довольно близко к обобщающему определению Пугачева и Соловьева, трактующих политику (там же) как «деятельность социальных групп и индивидов по артикуляции… своих противоречивых… интересов, выработке обязательных для всего общества решений, осуществляемых с помощью государственной власти». Но не менее важны и различия.  Повторю первое и важнейшее из них: я не считаю, что подобные – в духе краткого энциклопедического словаря – дефиниции задают понятия и тем самым завершают важный этап работы мысли. Наоборот: это в лучшем случае первый шаг к понятию, предпонятие, уточнение предмета обсуждения – вещь полезная, часто необходимая в коммуникации (и, тем более, в трансляции), но пригодная для дальнейшей работы мысли в качестве материала для проблематизации, а отнюдь не в качестве догмы, кочующей по словарям и учебникам. В последнем случае она превращается, согласно известному определению, в «гробик для мысли».

Возвращаясь к политике, я хотел бы понять, каким образом в итоговое определение Пугачева и Соловьева вписываются те многочисленные и разнообразные «научные характеристики» политики, которые фигурировали в других ее определениях? Если, скажем, «форму цивилизованного общения людей на основе права» можно усмотреть за «выработкой обязательных для всего общества решений», то где там, например, борьба за власть или  борьба различных социальных групп за свои интересы, реализуемые с помощью власти? В обобщающем определении речь идет только об артикуляции позиций различных субъектов и выработке общеобязательных решений. Почему, кстати, общеобязательных, да еще осуществляемых только с помощью государственной власти? Оппозиция разве не может иметь собственной политики? Я уж не говорю о знаменитой характеристике политики К. Шмитта (которая среди прочих тоже присутствует в книге Пугачева и Соловьева), видевшего в ней «степень интенсивности объединения или разъединения людей», сводимой к отношениям друзей и врагов.

На мой взгляд, определение Пугачева и Соловьева ничуть не хуже других (и даже лучше многих). Я возражаю не против их определения, а – повторяю – против такой организации рефлексии, при которой определение мыслится как итог и результат работы. Для учебника это, может быть, и хорошо, но я пока пишу не учебник. Поэтому не будем сворачивать в дефиницию предложенную выше характеристику политики как вынужденной деятельности (надеюсь, что всего сказанного более, чем достаточно для фиксации предмета обсуждения), а наоборот, попытаемся ее развернуть.

Начать здесь надо с того общеизвестного и уже упоминавшегося факта, что по-русски именем политики обозначаются, как минимум, две разные вещи. Во-первых, это сама политическая деятельность, политическая борьба, политические отношения и связи между субъектами политики (англ. politics); во-вторых, один из важнейших итогов и результатов такой борьбы – вырабатываемая политическая линия наподобие, скажем, политики приватизации или национализации  и одновременно реализующая эту линию деятельность (англ. policy)[10]. Ближайшее отношение к нашей теме имеют, кроме того, сфера политики – в первом приближении, скажем, система институтов и организаций (национальных и/или международных), обеспечивающих производство и воспроизводство политической – в отличие от любой другой – деятельности, а так же политический строй, политический порядок, поддерживаемый в стране всей системой властных институтов, начиная с государства (англ. polity,  иногда используется русская калька: полития).

Понятно, что все поименованные сущности тесно взаимосвязаны и переплетены, но первая из них – собственно политическая деятельность – категориально отличается от двух последних, которые представляют собой некоторые организованности деятельности, и которые мы будем рассматривать как вторичные по отношению к политической деятельности образования. Наиболее интересна в этом отношении вторая сущность (polisy), объединяющая воедино как результаты первой – итоговую политическую линию, так и реализующую ее деятельность, которая, взятая сама по себе, вне обсуждаемого контекста, вполне могла бы сойти за управление. Пока основной интерес для нас представляют две первые сущности, или ипостаси политики: именно в их рамках при некоторых условиях и на определенном культурно-историческом этапе может появиться политика развития. Иными словами, политику развития можно мыслить одновременно и как определенную политическую линию, и как некий тип политической деятельности.

Легко видеть, что характеристика политики как вынужденной деятельности относится только к первой из выделенных четырех сущностей. Я думаю, что сказать нечто более или менее содержательное о всех четырех вместе достаточно трудно, кроме разве того, что смысловым центром этого куста понятий является именно политическая деятельность. Отсюда, кстати, проистекают и некоторые нестыковки в определениях. Например, среди определений, приводимых Пугачевым и Соловьевым, некоторые относятся к разным вещам, но приведенные выше различения часто не учитываются авторами определений, хотя авторы учебника ясно говорят, по крайней мере, о трех из четырех названных (они не выделяют сферу политики). Далее мы специально остановимся на этих специфически политологических трудностях, пока же вернемся к политической деятельности.

Я подчеркиваю значение категоризации политики (точнее, ее центральной, ядерной «части») как деятельности, не осознаваемое многими из использующих ее политологов, а некоторыми авторами даже и не признаваемой. Для нашей темы особенно важно, что такая категоризация дает возможность использовать в политической философии и науке достижения Московского методологического кружка (ММК) в области теории деятельности и деятельностного подхода, по большому счету лишь начинающие получать общественное признание и входить в российскую культуру.  В частности, сама постановка вопроса о политике развития (как – это мы увидим далее – в значительной мере и о типологии политики вообще) оказалась возможной только в рамках названного подхода. Но до того следовало бы еще сказать о различении деятельности в узком значении как «автоматически» воспроизводящейся по нормам и образцам и мыследеятельности, как принципиально не воспроизводимой, а «вспыхивающей» от случая к случаю при условии успешности обеспечивающего ее мышления.

Принципиальное значение для нашей темы имеют так же представления о различных типах мышления и деятельности (в качестве одного из которых можно и нужно говорить о политическом мышлении и деятельности – вполне в духе идей Макса Вебера о политике как призвании и профессии), до недавнего времени не получивших должного развития. Если при этом вслед за М. Бахтиным выделять три основных поля человеческой активности: познавательное, художественное и практическое (я бы сказал, практически-преобразовательное), то политика, несомненно, принадлежит к последнему. Находящиеся в этом поле типы мышления и деятельности ориентированы, прежде всего, на изменение сложившегося положения дел и хода вещей, и различаются между собой специфическими ценностями, подходами, а также наборами методов и средств деятельности. Политика – наряду  с управлением и предпринимательством – занимает в этом ряду особое место: это деятельность над деятельностью, имеющая дело с и призванная менять  не косный материал (с которым имеет дело производство), а другие, «подведомственные» ей деятельности.

В качестве второго (после деятельности) ключевого слова и важнейшего момента в характеристике политики я говорил бы о будущем (времени), имеющем определяющее значение для любых деятельностных представлений. В сознании современного культурного человека «будущее» мифологизировано. В подавляющем большинстве случаев под будущим подразумевается не что иное, как экстраполируемое, т.е. длящееся прошлое, а прогнозирование превратилось в своего рода идеологию, в плохо организованной рефлексии напрочь забивающую альтернативный, проектный подход. Возникла даже совершенно немыслимая «наука о будущем»  – футурология. Но дело в том, что будущее само по себе – пустое место, и только мы можем так или иначе, в т.ч. посредством политики заполнять его. (Так что футурология изучает не будущее, а всего-навсего наши собственные – прогнозные и проектные – представления о нем.) Эту тему необходимо обсуждать специально, и здесь я только напомню об известной схеме шага развития, которую буду интерпретировать как обобщенную схему преобразований, т.е. действий субъекта, неудовлетворенного состоянием какой-то системы и занятого его изменением (приложение 1).

Пока что сказанное по поводу деятельности и ее структуры имеет очень общий характер. Теперь я перехожу к моментам, специфическим для политики. Один из них – это многосубъектность и конкурентность. Действительно, политические отношения и политическая деятельность возникают тогда  и только тогда, когда происходит столкновение интересов разных субъектов по поводу уже упоминавшейся общей для них сферы интересов. Понятно, что при отсутствии такой сферы и/или столкновения интересов никакой политики не будет. За «интересами» в данном случае как раз и скрываются принадлежащие каждому из сталкивающихся субъектов представления о будущем объединяющей их сферы, связанные с этим замыслы и проекты. Невозможность их реализации без согласования с другими заинтересованными сторонами как раз и вынуждает действующих субъектов вступать в прямые отношения друг с другом.

Важное значение имеют два вытекающих из сказанного условия возникновения политических отношений и политической деятельности. Я имею в виду сохранение целостности сферы общих интересов и неуничтожимость противника. Действительно, если сфера интересов (в простейшем случае, скажем, территория или рынки сбыта) может быть так или иначе поделена между заинтересованными сторонами, у потенциальных политиков пропадает необходимость в коммуникации и согласовании своих действий, они остаются обычными управленцами. Точно также, если конкуренты и противники (в данном случае, скорее, враги) могут быть так или иначе уничтожены в этом качестве, оставшийся победитель волен реализовывать собственные планы на будущее теперь уже только своей сферы интересов, необходимость в политике опять же исчезает. (Первое из этих условий немаловажно для анализа ситуации в методологическом сообществе: эту ситуацию можно и нужно рассматривать как политическую настолько, насколько мы хотим видеть наше сообщество целостным при заведомом существовании в нем конкурирующих групп.)

Политические отношения отличаются от конкуренции в хозяйственно-экономической деятельности прежде всего  природой интересов. Во втором случае это интересы, в конечном счете, финансовые, в первом же они могут быть любыми: от тех же финансовых до  ценностно-идеологических. (Именно в этом смысле К. Шмитт говорит об отсутствии у политики собственного предмета.) Естественно, что при таком раскладе хозяйственно-экономические и политические отношения сплетаются в один клубок, в котором бывает непросто разделить эти составляющие.

Вместе с тем стремление к победе над противником и реализации собственных интересов и планов нередко порождает в политической деятельности обходные маневры, обманные движения и т.п., напоминающие о военном искусстве. Политика обретает характер игры. В такой ситуации первостепенное значение имеет рефлексия участников, т.е., их способность осознавать и критически оценивать происходящее, в том числе и, прежде всего, собственные действия вместе с обеспечивающими их методами и средствами. Я бы даже рискнул сказать, что в политике (как и в бизнесе, о чем специально писал Дж. Сорос) побеждает не тот, кто сильнее, а тот, у кого выше ранг и лучше организация рефлексии. Тем самым, между прочим, проблематизируется понятие силы в политике: как минимум, приходится различать «физическую», военно-полицейскую и интеллектуальную силы, что особенно актуально в острых конфликтных ситуациях и дискуссиях по поводу «сильного» государства (см. ниже и примеч. 14, 32).

Подводя промежуточные итоги сказанному о политической деятельности, следует заметить, что в ней обязательно присутствуют два вектора. Один – преобразовательный, или управленческий – изначально направляется каждым субъектом на общую сферу интересов, и второй, преимущественно коммуникативный, связывающий субъектов друг с другом, заставляющий их в итоге пересматривать и согласовывать свои планы и действия по первому направлению. Результирующие действия по первому направлению как раз и задают ту политическую линию, о которой говорилось в начале  среди прочих ипостасей политики. Деятельность, связанная со вторым направлением, хорошо известна под именем дипломатии, хотя и не сводится к ней целиком.

Оба названных вектора обозначают не просто какие-то «подсистемы» политической деятельности (хотя в рамках обсуждения политики такое представление вполне законно и необходимо), но фундаментальные организованности мира мышления и деятельности. Что касается управления, то, поскольку используемая здесь трактовка в корне отличается от господствующей в социуме, сошлюсь на две книги Г.П. Щедровицкого [11] и напомню, что в приложении 2 приводятся краткие соображения по этому поводу, достаточные для понимания настоящего текста. По поводу коммуникативного вектора мне придется совершить маленькое отступление от обсуждения политики вообще, без которого трудно понять специфику политики развития.

Я уже ссылался на свою работу о диалоге в современном мире (примеч. 6), где, в частности, вводится представление о диалоге-1 и диалоге-2: это различение является важнейшим в данном контексте. Первый – это диалог в обыденном смысле слова, «композиционно выраженный диалог» по М. Бахтину. Ключевое слово здесь обмен – обмен репликами, мнениями, готовыми знаниями, информацией, в сущности, обмен монологами. Второй – диалог в точном (если угодно, высшем) смысле, восходящий к упоминавшейся сократической традиции, противостоящий диалогу-1 и проанализированный Бахтиным на материале творчества Ф. Достоевского. Согласно Бахтину, диалог-2 пронизывает «все отношения и проявления человеческой жизни, вообще все, что имеет смысл и значение» [12]. При этом мысли не привносится в диалог (-2) извне, не находятся в головах у участников, а порождаются в диалоге за счет взаимной проблематизации участников – это и есть уже не раз упоминавшаяся «прибавка».

Когда политики говорят о диалоге, имеется в виду «композиционно выраженный диалог», диалог-1, и это правильно, потому что подлинный диалог(-2) может вестись не только знаковыми (обычно вербальными) средствами. Прямые действия, война или терроризм могут служить своеобразными «репликами», средствами проблематизации противника в диалоге-2, тогда как «политический диалог» мыслится и в большинстве случаев представляет собой обмен монологами, торговлю. Именно поэтому политики и дипломаты в большинстве случаев не ставят и не решают проблем, а только замазывают их, закладывая мины под будущее.

Но вместе с тем здесь очень важно не перегибать палку: не следует преуменьшать значение «разговоров», обычного, рутинного диалога-1. Рутина и ритуал, значение которых в человеческой жизни подчеркивала Л. Гинзбург, в политике, видимо, особенно важны. Размышляя об опыте жизни блокадного Ленинграда, она писала, что «альтернативой заученным навыкам поверхностной социальности оказывается вовсе не подлинный диалог, проникнутый поисками взаимопонимания, и не одинокое постижение истины, но гибель и распад» (цит. по статье А. Зорина[13]). В этом смысле хорошим примером служит арабо-израильский конфликт. Своей экзистенциальной напряженностью ситуация здесь напоминает ленинградскую блокаду, но надо надеяться, что изменить сложившееся положение в данном случае (как и в других аналогичных) может переход к подлинному диалогу в рамках диалога политического, т.е., политический диалог-2. Такая возможность обеспечивается конформностью механизмов политики (где господствует диалог-1) и развития (основанного на диалоге-2), хотя для ее реализации придется проделать еще огромную работу. В итоге политика развития должна строиться не на традиционном политическом диалоге(-1), а на политическом диалоге-2 [14].

На этом я заканчиваю вынужденное отступление и возвращаюсь к понятию политики. На основе указанного выше представления об управлении дается то лапидарное определение политической деятельности (как борьбы оргуправленческих систем), с которого я начинал. Вместе с тем – и это особенно важно с практической точки зрения, – политическая борьба завершается выработкой политической линии, которая реализуется уже средствами управления или инженерии (если речь идет о технической политике).

 Для полноты картины характеристику политики следует дополнить еще одним – последним по порядку, но не по важности – пунктом. Он касается известной пары: быть и казаться.  Дело в том, что в приложении к политике эта пара приобретает совершенно специфический смысл и значение вплоть до того, что кажимость может стать более реальной, чем бытие. С этим эффектом связаны, между прочим, так называемые политтехнологии, играющие огромную роль в политической жизни современного мира, а в России за последнее время ставшие едва ли не определяющим эту жизнь фактором.

Одно дело осуществлять некую политическую практику, т.е. в борьбе с представителями других позиций, добиваться реализации своих ценностей, идеалов и интересов; совсем другое – пропагандировать, прикрывать или оправдывать («пиарить») эту политику при том, что фактически она может вовсе не осуществляться или осуществляться лишь частично, либо «для галочки». В политике такой «пиар» часто оказывается не менее важным, чем реальное дело, а бывает (особенно в период предвыборных компаний), что и подменяет его. Здесь нет нужды распространяться на эту тему: о ней написано более, чем достаточно. Нужно лишь подчеркнуть, что в других сферах деятельности и приложениях (вне политики) указанная подмена не без оснований имеет заведомо негативную коннотацию и окраску, как, скажем, широко распространенное в советские времена производство фиктивно-демонстративных продуктов (ФДП), фактически непригодных к употреблению. В политике дело обстоит иначе, и вроде бы очевидный «обман избирателей» может оказаться кажущимся, притом, что подлинным обманом станет в итоге бесхитростно честная игра «в лоб», которая при самых благих намерениях нередко приводит к проигрышу. Здесь открыто поле для рафинированных рефлексивных игр и так называемого рефлексивного управления. (В сущности, об этом уже шла речь в связи с вопросом о силе в политике.)

Сказанное служит основанием для известной квалификации политики как «грязного дела», которая представляется бессодержательной. Дело в том, что применительно к политике охарактеризованные особенности являются конститутивными и хорошо известны всем заинтересованным лицам: это у нее, что называется, на лбу написано. Вместе с тем в других сферах деятельности, например, в торговле, те же методы часто используются тихой сапой там и тогда, где и когда делать это отнюдь не следует. Можно по этому поводу сколько угодно морализировать, но изменить здесь что-либо пока никому не удавалось. Что же касается политики, то указанная квалификация совершенно бесполезна. Вместо нее лучше вспомнить слова Д. Юма: «…при продумывании любой системы правления и определении конституционных сдержек и форм контроля в каждом человеке нужно предполагать мошенника, не имеющего в своих действиях никакой цели помимо частного интереса» [15]

Заканчивая беглую характеристику политики, надеюсь, что задал основные контуры соответствующего понятия. Оно, несомненно, основывается на схеме Г.П. Щедровицкого, но, как мне кажется, обогащает ее. Читатель может теперь при желании соотнести сказанное с бессчетными определениями политики, в частности с набором определений, приведенным Пугачевым и Соловьевым. Подавляющее большинство характеристик, фигурирующих в этих определениях, легко впишутся в нашу картину [16]. Вот для ясности ее итоговая логическая схема.

Политика объединяет четыре разные сущности: это (1) политическая борьба, а так же (2) результирующая ее политическая линия вместе с реализующей ее деятельностью, (3) сфера политики и (4) политический строй. Политическая борьба осуществляется рядом конкурирующих позиций, каждая из которых отстаивает собственные представления о будущем общей для всех них сферы интересов. Активность каждой позиции канализируется в двух направлениях: это преобразовательные усилия, направленные на сферу интересов, и коммуникативный вектор, ориентированный на конкурентов. За представлениями о будущем выстраивается целая иерархия приоритетов, каждый из которых может стать предметом политической борьбы, начиная с базовых ценностных ориентаций и стратегических целей, включая средства их достижения (власть, ресурсы) и кончая особенностями ситуативного самоопределения и целеполагания. (Эти предметы, вокруг которых и за которые разворачивается политическая борьба, лежат в основе большинства определений политики как борьбы за разного рода «светлое будущее», за власть, за ресурсы и т.д., и т.п.)

Заметим еще, что политика – очень живая и лабильная система, представление о которой в каждом конкретном случае меняется в зависимости от ситуации, избранной точки зрения, личного опыта и организации рефлексии участника/наблюдателя. Отсюда (не говоря уже о логических неувязках) множество разнокалиберных определений понятия политики, отсюда же и очевидная тупиковость самого хода на «определение понятий» такого рода.  Я полагаю, что сказанного достаточно для понимания всего последующего, но вовсе не считаю, что этого достаточно даже для представления моей личной точки зрения на политику и политическое. В перспективе необходимо еще не раз вернуться к этой теме и обсудить такие ее важные (и пока не затронутые или только затронутые) аспекты как политика и власть, политика и право. Пока же, учитывая служебный характер и целевую ориентацию настоящего текста на экспликацию политики развития, обратимся к вопросу о различных типах политики.

Смысл  обращения к этой теме диктуется необходимостью хотя бы в первом приближении прояснить потенциальное место ПР в мире политики и ее связанные с этим местом особенности.

В общем виде прямая постановка вопроса о типологии политики мне не встречалась, но различные ее типы выделялись и обсуждались бессчетное число раз. Вовсе не стремясь обозреть все сделанные в связи с этим предложения (что вообще вряд ли возможно), я хотел бы выделить наиболее важные в контексте нашей работы. Здесь нужно упомянуть несколько разных заходов.

Начать можно с типологического различения, которое, с моей точки зрения, задает одну из границ политического (в точном смысле слова) и неполитического, или псевдополитического. Речь идет о содержательной и бессодержательной политике. Первая ориентирована на управление, на те или иные изменения в сфере общих интересов, реализуемые, в частности, посредством власти; вторая – только на захват и удержание власти политическим субъектом, у которого нет никаких интересов, кроме личных, а «сфера» оказывается всего лишь средством их удовлетворения. С точки зрения представления о политике как борьбе управленческих систем, бессодержательная политика как идеальный тип, в чистом виде вообще политикой не является, и я буду именовать ее политиканством. Надо однако иметь в виду, что «в жизни» политика и политиканство плавно перетекают друг в друга и в чистом виде являют собой скорее исключение, чем правило. При этом забота политика о самосохранении при власти законна до тех пор, пока не превращается в самоцель: действительно, лишаясь власти, политик теряет и связанные с нею возможности добиваться желаемых перемен в сфере своих интересов [17].

Затем можно указать на различаемые Б. Капустиным «большую», или трансформационную и «малую» политики, где вторая есть лишь рутинизация первой, «ее “превращение” и “явление” в состоянии покоя». Большая политика «создает те “правила игры”, которые служат форматом (я бы сказал: рамками – М.Р.) малой политики», и «относится к “малой” так же, как спинозовская natura naturans (природа порождающая) к natura naturata (природа порожденная)» [18]. Идея политики развития явно и непосредственно относится к «большой» политике, хотя, из общих соображений можно полагать, что каким-то образом она отразится и на характере «малой». 

  Далее среди множества подходов к важнейшей и на удивление плохо проработанной теме типологии политики наиболее интересными в рамках стоящей перед нами задачи представляются два. Один (А) связан со сферой общих интересов: ее локализацией, местом в универсуме мышления и деятельности, а также определяемыми этим местом особенностями; второй (Б) связан с регулятивами политической деятельности, прежде всего ее ориентирами и ориентациями.

А. С локализацией и особенностями сферы интересов соотносятся наиболее привычные и распространенные представления о разных политиках.  Здесь речь идет о политике внешней и внутренней, а так же о различных ее ипостасях: пространственных (муниципальная, региональная, международная) и предметных, или «отраслевых» (миграционная, военная,  энергетическая, научная и т.д.). При этом на характер политики могут существенно влиять особенности преобразуемой системы, которая лежит в сфере общих интересов. Например, муниципальная политика отличается от международной или научная от промышленной не только местом приложения (и развертывания), но и целым рядом содержательных особенностей.

С учетом последнего обстоятельства нужно различать два принципиально разных случая, которые удобно обсуждать на схеме  преобразований. В простейшем и – в рамках всего предыдущего дискурса – вырожденном случае преобразованиям подвергается пассивный материал, живущий по своим естественным законам: законы эти описываются наукой, а изменения материала худо-бедно поддаются прогнозу.  Во втором, неизмеримо более сложном случае, который чаще всего и стоит за разговорами о политике, преобразуемая система включает в себя людей, обретает рефлексию и способность к активному самодвижению, в том числе способность противостоять (или, наоборот, содействовать) преобразовательным усилиям. По сути дела, здесь стирается разница между объектом и субъектом преобразований: «объект» может выступать на-равных с субъектами. Сама эта оппозиция теряет смысл, и на смену ей приходят представления об организационно-управленческой деятельности и системные представления.

В первом случае мы будем говорить о преобразовательной деятельности как об инженерии, во втором – как об управлении (англ. governance). Теперь я формулирую очень важный тезис, как минимум, вне методологического сообщества требующий специального обсуждения, но здесь я прошу принять его как постулат. Инженерию обеспечивает необходимыми знаниями наука, управленческую деятельность – методология. Пара инженерия и наука оказывается при этом вырожденным случаем пары управления и методологии. Первая пара работает с разного рода «вещами», точнее, организованностями мышления и деятельности как материальными, так и идеальными, вторая – с мышлением и деятельностью как таковыми. (К этому непривычному делению нашего мира мы еще вернемся в приложении 4.) Первому случаю соответствует техническая политика, т.е. борьба за выбор между различными способами, техниками и технологиями преобразований исходного материала. Второму – можно было бы сказать «управленческая политика», но так не говорят, и остается только пояснить, что здесь подразумевается политика в общеупотребительном и традиционно представляющем наибольший общественный интерес значении, включающая политику внутреннюю и внешнюю, сферу международных отношений и т.п.

По отдельности это вещи – техническая и «управленческая» политики – хорошо известные, и каждой из них посвящены целые библиотеки, но вот работ, нацеленных на их сопоставление и соотнесение друг с другом, я не знаю. (По-видимому, их и не могло быть, пока не появилась и не была осмыслена в этом качестве общая схема преобразований.) Между тем практически они теснейшим образом связаны и переплетены, что достаточно хорошо видно на хрестоматийном примере экологических проблем. Но для полноценного анализа и учета подобных взаимосвязей, а также целенаправленных  действий в этой области важны не столько примеры, сколько концептуальная проработка возникающих здесь вопросов. 

Пожалуй, в этом контексте надо отметить некоторую недооценку феномена технической политики. В отличие от «управленческой» политики, являющейся предметом интереса политической аналитики, науки и политической философии, политика техническая обсуждается, как правило, только ad hoc, применительно к тем или иным конкретным ситуациям. Действительно, это вырожденный  случай, который стоит особняком и, как правило (по понятным причинам), даже не упоминается в курсах политической науки, хотя влияние технической политики на нашу жизнь трудно переоценить. Оно связано с разработкой методов и средств нашей деятельности, с втягиванием и использованием в ней косного материала, а так же с формированием «физических» условий ее осуществления и нашего существования (которые чаще называют природными). При этом прилагательное «техническая» в выражении «техническая политика» следует понимать не в традиционном значении, относящем такую политику к «железкам», а – сообразно сказанному – в расширенном, за которым стоит древнегреческое «техне», искусство.

Выделение и сопоставление двух охарактеризованных случаев и соответствующих им типов политики важно с практической точки зрения, поскольку во многом сходны, но во многом принципиально различны методы и пути реализации принимаемых в разных случаях решений. Во избежание недоразумений подчеркну сразу, что даже в рамках технической политики целенаправленные преобразования (особенно, крупномасштабные) часто порождают непредсказуемые, в т.ч. негативные последствия. В итоге такие преобразования вроде как перестают быть целенаправленными, в сущности, из преобразований превращаются в плохо контролируемые перемены: это известно на материале экологии (в широком ее понимании). А когда мы имеем дело с людьми и общественными системами, подобные эффекты становятся типичными. (Поэтому Г.П. Щедровицкий подчеркивал, что управление может «только интенсифицировать естественно наметившиеся линии, а идти поперек или против естественного процесса безнравственно и безнадежно».) Если говорить очень обобщенно, то именно поэтому провалились большевики, и распался Советский Союз. С этим же связаны были недавние памятные осложнения с «монетизацией льгот».

Здесь нужны гораздо более тонкие методы: в этом направлении размышлял С. Попов [19], об этом не устает говорить В. Розин. Идеологически это известная традиция, которую можно вести от «ревизиониста» Э. Бернштейна через К. Поппера с его «частичной социальной инженерией» к Г.Щедровицкому, разрабатывавшему программный подход (в отличие от проектного), и его названным ученикам. Таким образом, в противоположность В. Розину я считаю, что современный – и далеко еще не разработанный – подход к социальным преобразованиям отнюдь не противостоит идеям Г.П. Щедровицкого, а, напротив, они занимают там важнейшее место. К числу этих идей наряду с упомянутым программным подходом я отношу методологию организационно-управленческой деятельности и комплекс представлений об искусственном и естественном. К той же традиции относится и политики развития.

Сверх всего сказанного надо еще иметь в виду, что два типа преобразуемых систем и соответственно техническая и «управленческая» политики представляют собой идеальные типы в понимании Макса Вебера. Иными словами, это наши мыслительные конструкции, а не эмпирически выделяемые разновидности объектов. Тем важнее четко выделить и разграничить их в мысли, ибо в реальной жизни нам приходится иметь дело со смешанными, гибридными, «кентаврическими» образованиями. Наряду с упомянутым кругом вопросов экологии актуальными примерами здесь могут служить переплетение геополитики и энергетической политики с технической политикой при выборе средств транспортировки углеводородов, или комплекс вопросов, связанных с культурной политикой [20].

Намеченная указанным выше способом граница между двумя идеальными типами преобразуемых систем в реальной жизни проходит довольно прихотливо, оставляя по одну сторону «живое» мышление и деятельность, а по другую – их продукты и «превращенные формы». Причем вторые выступают одновременно как материал других систем мышления и деятельности, их средства и инструменты и/или элементы среды их осуществления. Во избежание недоразумений надо заметить, что проходящая означенным образом граница не совпадает с привычной границей природы и социогуманитарной сферы [21]. С моей точки зрения, идея развития может и должна распространяться на любые из намеченных направлений, но специфической для нее я считаю сферу интеллектуального обеспечения деятельности, если такую можно себе представить, а, м.б., сферу «культурной политики» П. Щедровицкого. Здесь намечается еще один заход на типологию политики, но для начала в связи со сказанным следует зафиксировать общую проблему, которую я обозначил бы как разрыв между интеллектуальным обеспечением политики и политической практикой. В преодолении этого разрыва видится мне важнейшее и требующее специального обсуждения и развертывания направление методологической работы, в т.ч. применительно к политике развития.

Откладывая эту тему на будущее, пока обратимся к типологии политик, связанной с ориентирами политической деятельности.

Б. Как и прежде, когда речь шла о различных типах политики, связанных с особенностями сфер интересов, в данном случае мы сталкиваемся с плохо структурированным множеством типов политики, на сей раз различаемых, прежде всего, по идеологическим признакам. Именно так строятся политические системы стран европейской культуры с их левыми и правыми партиями: социал-демократическими, либеральными, консервативными и т.п. В основе этого деления явным образом лежит различие в ценностных ориентациях, носящих универсальный – в рамках данной культуры – характер. Но вместе с ними существуют другие основания для самоопределения и диверсификации политических сил, для выбора ориентиров политической деятельности, тоже достаточно известные, хотя и не встраивающиеся в указанный ряд. Вспомним хотя бы, что в политическом дискурсе для обозначения ориентации наряду с ценностями широко используются интересы.

В связи с этим нужно уточнить одну обычно не фиксируемую терминологическую деталь: противопоставляя интересы ценностям, мы теперь употребляем слово «интересы» в более узком и специальном значении, чем до сих пор, когда, в частности, говорилось о сфере общих интересов субъектов политики. В отличие от интересов, противопоставляемых ценностям, прежде речь шла, так сказать, об «обобщенных интересах», включавших в себя и ценностно ориентированные озабоченности. Например, в годы холодной войны сферой общих интересов двух противоборствующих систем был весь мир, включая, допустим, Африку, где ни у одной из сторон вообще могло не быть интересов в узком значении. Если теперь я хочу говорить об интересах в отличие от ценностей, то, прежде всего, необходимо эксплицировать их различия. При этом придется еще учесть, что речь пойдет о понятии интересов в отличие от их содержания. Второе было и остается предметом бесконечных дискуссий (в частности, применительно к национальным интересам), первое же почти не обсуждалось.

Различение ценностей и интересов (в узком значении) – вроде бы общее место, но, вместе с тем, за этим общим местом, как нередко бывает, скрываются проблемы [22]. Поэтому, приступая к обсуждению соотношения ценностей и интересов, следует оговориться, что я рассматриваю их не как натурально данные объекты, «на самом деле» обладающие определенными наборами (общих и различительных) свойств, а как получившие словесное выражение формы организации рефлексии и осмысления регулятивов нашей активности.  Иными словами, как и любые понятия, это инструменты нашей интеллектуальной работы, а рассматриваемые в таком качестве они искусственны и конструктивны. Необходимо учитывать то обстоятельство, что они прижились и оестествились в нашем сознании и в языке, обросли более или менее определенными значениями и коннотациями, но это не должно мешать нашей дальнейшей конструктивной работе с ними.  Поэтому различия между ценностями и интересами, о которых пойдет речь, с одной стороны усматриваются в практике  и эксплицируются здесь, а, с другой, – конструируются и предлагаются для уточнения соотношений между ними на будущее. (Все это – довольно обычный момент в истории развития понятий.)  

В отличие от культурно детерминированных ценностей, интересы – геополитические, военно-политические, экономические и т.п. – политических субъектов, как правило, имеют привязку непосредственно во времени и пространстве. Конкретный интерес имеет собственное имя. Показательно отличие, например, хорошо известных из истории интересов России к черноморским проливам или Англии – к Суэцкому каналу от таких классических ценностей, как свобода, равенство и братство или относительно новой ценности «окружающей среды».

С первым различием связано и второе. Оно состоит в том, что интересы – в противоположность ценностям – всегда предметны. Не бывает интересов «вообще»: неслучайно выше говорилось о геополитических, военно-политических, экономических и т.п. интересах. Напротив: свобода, равенство и братство или добро, красота и любовь не предполагают прилагательных. Как ценности они мыслятся именно «вообще», без какой-либо предметной привязки.

Третье важнейшее различие ценностей и интересов я вижу в том, что ценности, бесспорно являясь продуктом человеческой мысли, выбираются свободно и полагаются в мир нашей интеллектуальной жизни искусственно («сверху») и в будущее. Интересы же, напротив, я бы толковал как естественные: они не выбираются, а даются от рождения или наследуются и растут «снизу», из прошлого. Обостряя мысль почти до абсурда, можно сказать, что на базе принятых ценностей вырабатываются и ставятся цели; интересы же по интенции, скорее, объясняют причины тех или иных действий. Применительно к геополитике (и в несколько  другом, чем здесь, контексте, противопоставляя цивилизационный и геополитический подходы), сходные идеи высказывал А. С. Панарин: «характерной особенностью дихотомий и классификаций геополитического мышления, в отличие от цивилизационного является их «натуральный», органицистский характер. <…> А в глубинном социокультурном смысле натуралистическая парадигма неоязычества – парадигма тела – вытесняет христианскую парадигму духа – презумпцию перерешаемой человеческой судьбы, подвластной подвигам ума и совести»[23].

С третьим различием связано и четвертое: разная роль ценностей и интересов в разгорающихся вокруг них спорах и конфликтах. Как пишет Юджин Гудхарт [24], «у вас нет оснований надеяться убедить другую сторону, если вы исходите из постулата, что взгляды оппонентов определяются интересами (явными или скрытыми), неподвластными разуму». Спор по поводу так понимаемых интересов может быть только торговлей, игрой с нулевой суммой. Напротив, ценностной конфликт может быть выведен в содержательный план со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Наконец, пятое, чисто прагматическое различие видится в том, что интересы политика – личные и публично декларируемые – могут как угодно далеко расходиться и комбинироваться самым причудливым образом, а вот ценности, если и когда они наличествуют, должны быть согласованы (не будет же, к примеру, коммунист отстаивать либеральные ценности). В этом смысле ценности в отличие от интересов неудобны в обращении и при последовательном обращении к ним создают пользователю трудно преодолимые проблемы.

На практике ценности и интересы выступают как взаимно дополнительные, но нередко и как противостоящие друг другу регулятивы. Например, хорошо известно, что интересы разных политических субъектов могут сталкиваться даже при единстве ценностных ориентаций: достаточно вспомнить об отношениях США и Европы в последние годы или о трениях внутри Евросоюза. И наоборот: близость интересов, например, наличие общего врага, часто нивелирует различие ценностей. Однако к этому нужно добавить, что, мысленно взяв ценности и интересы раздельно, нетрудно сконструировать два идеальных типа политики, которые резонно и назвать соответственно: политикой ценностей и политикой интересов. Основное различие между ними я вижу в том, что предмет общего интереса (территория, рынки сбыта или прибыли, контроль над проливами и каналами) обычно так или иначе делится между политическими противниками, в то время как ценности принимаются союзниками, тем самым объединяя их. Существуют, разумеется, и противоположные отношения (разные ценности могут разделять, а общие интересы – объединять политических субъектов), но, кажется, не они делают погоду: не случайно именно изложенная схема напоминает о двух известных трактовках политики: идеалистической  и реалистической.

Из сделанного сопоставления ценностей и интересов, на мой взгляд, следует, что бессмысленно ставить вопрос о предпочтительности одних перед другими. На практике предпочтительно то или иное их сочетание, ограничение же одними в ущерб другим (я бы сказал даже: злоупотребление) чревато самыми плачевными последствиями. Такая «романтика» – с равным успехом революции или крови и почвы – породила самые страшные трагедии в истории человечества. 

Но за всякое удовольствие надо платить: на практике наличие двух разных систем ориентации и отсчета функционально связано с так называемыми двойными стандартами, уже давно ставшими предметом постоянных взаимных обвинений политических противников. Это пункт нуждается в рефлексии и выработке понятий, необходимых, как минимум, в качестве условия и средства продуктивной коммуникации. Но это только «как минимум», потому что ценности и интересы выступают еще как важнейшие средства самоопределения и целеполагания. Здесь возможны три принципиально разных решения. Первое: переосмыслив ценности и интересы, построить систему выведения интересов из основополагающих ценностей (в сочетании с обстоятельствами дела), тем самым – в пределе – лишая интересы самостоятельного существования. Например, положив США оплотом демократии, можно затем выводить их (США) национальные интересы из ценности демократии. (Такое решение, видимо, недалеко от логики, принятой администрацией Буша-мл.) Напротив, второе – сконструировать некое комплексное, обобщенное понятие интересов, включающее в себя ценности как одну из составных частей. (Такое решение, видимо, ближе администрации В. Путина; оно было реализовано в пока не опубликованной диссертации В. Котельникова [25], где национальные интересы рассматриваются как включающие культурно-политические, в т.ч., ценностные, а так же геополитические и экономические составляющие.) Наконец, третье: трактовать ценности и интересы как исходно взаимно независимые регулятивы деятельности, требующие особой работы по их соотнесению и соорганизации. Мне ближе последнее решение. При этом следует учитывать, что какое бы решение мы ни приняли, это никоим образом не может избавить нас от работы самоопределения и целеполагания, но может сделать ее более прозрачной и уж во всяком случае, избавить нас от  плохо рефлектируемых двойных стандартов.

Однако за коммуникативной проблемой двойных стандартов таится гораздо более глубокая, витальная проблема. Я назову ее проблемой жесткости ценностной шкалы и буду обсуждать в рамках решения о разделении двух систем ориентации.

В предлагаемой интерпретации этих систем (ценностной как искусственной /И/ и системы интересов как естественной /Е/) и в перспективе их соотнесения друг с другом необходимо заново продумать вопросы, связанные с их внутренней организацией, в частности, с бытующими (вовсе не очевидными) представлениями об их иерархическом устройстве. Особую актуальность  приобретает тема высших в иерархии, так называемых общечеловеческих ценностей, сопрягающаяся теперь с вопросом об общечеловеческих интересах. (Все это, конечно, темы, требующие специального обсуждения, и здесь я ограничусь соображениями ad hoc, необходимыми для движения по намеченной программе.) Существование «общечеловеческих ценностей» кажется мне здесь и теперь еще более сомнительным, чем в обычной постановке, когда вопрос о соотношении ценностей и интересов просто оставался «за кадром». В данном контексте приходится учитывать, что ценности суть неотъемлемая принадлежность культуры, популятивный (множественный) характер которой трудно оспорить [26]. Но вот что оказывается, по-моему, тоже бесспорным, хотя, на первый взгляд, очень странным, – это наличие общечеловеческих интересов, которые с культурой никак не связаны.  Первый и важнейший из них – самосохранение, сохранение жизни – даже не общечеловеческий, а, поистине, универсальный интерес, присущий не только всем живым существам, но и всем субъектам действия. (Отсюда разговоры о жизни как ценности и общечеловеческих ценностях вообще, лежащие в русле первого из указанных выше трех решений.) Этот интерес присущ как человеческим индивидам, так и их сообществам, в первую очередь, – если уж разговор идет о политике, – государствам. Можно заметить еще, что универсальность этого интереса не противоречит высказанному ранее тезису о локальности интересов: проявляется интерес к сохранению жизни на уровне инстинкта – всегда индивидуально и экземплифицированно.

Если с учетом всего сказанного продумать хотя бы в самом общем виде ситуацию (политического) самоопределения и целеполагания, перед нами встанет вопрос о субординации и соорганизации принимаемых субъектом ценностей и его более или менее органических интересов. Если даже пока не поднимать вопроса об основаниях общепринятой (по крайней мере, в теории) идеи иерархии ценностей, и, не подвергая сомнению, распространить ее на интересы, то вопрос о соотнесении этих двух шкал останется открытым. Сама постановка вопроса о том, что важнее, ценности или интересы, кажется нелепой, но политики своей практикой отвечают на этот вопрос ежедневно, демонстрируя уже упоминавшиеся «двойные стандарты» и порождая потоки встречных обвинений по этому поводу.

Проблема приобретает подлинно витальный характер, когда важнейшие ценности приходится соотносить с жизненно важными интересами и с сохранением самой жизни. Отдать жизнь за свою веру, родину или свободу – формулы привычные не только для европейской культуры, но обозначающие в каждом конкретном случае уникальную проблемную ситуацию, разрешимую так или иначе только лично попавшим в нее субъектом. Такие ситуации характерны для войн. Естественно, в мирное время и в обычной жизни люди их избегают. Избежать же их можно двумя способами: либо предотвращая их возникновение, что удается далеко не всегда (есть, как известно, профессии и обстоятельства, сопряженные с риском для жизни), либо рефлектируя и осмысливая другим способом, например, объявляя сохранение жизни высшей ценностью, или, приняв для себя, что Париж стоит обедни [27]. 

Интересно, что постановка вопроса о соотнесении важнейших ценностей с жизнью применительно к коллективным субъектам не столь привычна (она присуща разве что революционным событиям) и вовсе не характерна для государств. Государства предпочитают разговоры о ценностях, действия же ориентируют чаще согласно своим интересам. В связи с этим можно вспомнить тезис «в высшей степени умудренного опытом» (по позднейшей характеристике Генри Киссинджера) американского госсекретаря Дина Ачесона: «Выживание государств – не вопрос права»[28] (а, как следует из контекста, вопрос силы). Здесь напрашивается мысль о том, что роль ценностной системы снижается, а роль системы интересов соответственно нарастает с увеличением характерных масштабов действующего субъекта: от индивидов и малых групп к большим организациям типа транснациональных корпораций и государств.

В обозначенном таким образом контексте я и говорю о проблеме жесткости, или устойчивости ценностной шкалы. Эта шкала как бы деформируется, уступая место шкале интересов, по мере нарастания серьезности решаемых проблем (от чисто ситуативных до витальных) и масштабности действующих субъектов. Попросту говоря, либералы всегда готовы проголосовать за свободу и демократию, но далеко не всегда пожертвуют ради них жизнью; если же среди нас и найдутся такие герои, то найти их на уровне субъектов международного права вряд ли удастся. Даже если принимать за чистую монету риторику Джорджа Буша по части демократии, я сильно сомневаюсь, что США стали бы воевать с Ираком, грози им эта война хоть малейшей опасностью собственного выживания. Более того, я думаю, что они не ввязались бы в эту войну, даже если бы предвидели хотя бы нынешний (2007 г.) масштаб возникших в результате негативных для собственной страны последствий. Имея в виду различие культур, можно вместе с тем заметить, что во славу аллаха мусульмане сравнительно легко жертвуют жизнью (как своей, так и чужой), но мусульманские страны в этом плане больше напоминают европейские.

Я полагаю, что прямое отношение всего сказанного к ПР достаточно очевидно, хотя эксплицировать его отнюдь не просто. Первый и основной вопрос, на который здесь нужно отвечать, это вопрос о способе увязки ценностей и интересов, изначально полагаемых независимыми. Конечно, диктуемые ими решения иногда могут трактоваться как совпадающие случайным образом, но в данном контексте важна именно специальная увязка, а не случайности. Для начала я предложил бы увязывать ценности и интересы по логике соотнесения И и Е, используя идеи артификации (интересов), оестествления (ценностей) и модели кентавр-систем: И/Е или Е/И. (Читателям, не знакомым с этими представлениями, адресовано приложение 3.) Т.е., вспоминая замечание классиков [29] о том, что «”идея” неизменно посрамляла себя, как только она отделялась от ”интереса”» и  обращаясь непосредственно к нашей основной теме, – мыслить ПР как особую политику, в которой прочие ценности и интересы субъектов пересматриваются и переосмысливаются сквозь призму  развития (что не мешает им сохраняться как таковым). 

В качестве характерного и принципиально важного для нашей темы примера здесь можно рассмотреть возможные пути решения вопроса о соотнесении ценностей и интересов национальной элитой России (как, впрочем, и любой другой страны) в переломные периоды ее истории. В господствующей традиции явное и четкое различение ценностей и интересов отсутствует, и вопрос ставится в аксиологических терминах, как вопрос о том, каким ценностям следовало бы отдать приоритет: национальным или «общечеловеческим» – мировой революции в 1917 г., свободе и демократии в 1991. В этом примере я отталкиваюсь от соображений А.С. Панарина в его уже цитированной книге [30]. Панарину кажется, что он решил эту дилемму, заменив идею самобытности России ее самоценностью, но фактически он лишь переформулировал ее, заявив на одной странице сначала о необходимости «сопрягать… одинаково важные ценности России и демократии» (в противоположность «бескомпромиссным» односторонним решениям, курсив Панарина), а дюжиной строчек ниже о России как высшей ценности, о том, что «нет таких целей и ценностей, во имя которых можно пожертвовать Россией» (там же).

Я считаю, что в такого рода случаях нет и не может быть никаких «объективных» и «научно обоснованных» решений: все здесь зависит от самоопределения политического субъекта, но, повторяю, работу самоопределения можно сделать более прозрачной, прежде всего, для самих себя. Итак, по-моему, вернее говорить о естественном интересе России как политического субъекта к самосохранению наряду с принимаемыми ею и соответствующими современной культурно-исторической ситуации ценностями. Являются ли ценности и интересы «одинаково важными» – вопрос некорректный, поскольку сравнительная важность этих регулятивов не присуща им имманентно, а приписывается политическим субъектом по своей воле.  Иными словами, в каждом случае приходится решать, будем ли мы считать их одинаково важными или отдадим пальму первенства одному из них и какому именно.

В случае с ценностью развития выбор между развитием и самосохранением субъекта выводит нас к более глубокому пониманию проблемы. Отдать приоритет развитию, жертвуя ради него субъектом развития, было бы странно, тем более, что по большому счету развитие мыслится как наиболее выигрышная форма существования. Вполне возможно выбрать самосохранение, пожертвовав ради него развитием (или в более привычных политологам терминах: отдать приоритет обеспечению безопасности), но, как свидетельствует опыт, такое решение осмысленно лишь в краткосрочной перспективе: долговременный застой ведет к загниванию и гибели. Выбор самосохранения в развитии, выработка соответствующей политики развития в первом приближении представляется здесь разумным решением. При этом, однако, надо учитывать, что развитие всегда рискованно, а потому речь идет о балансе ориентиров развития и обеспечения безопасности; проблема не решается однажды и навсегда, а диверсифицируется и обращается бессчетным множеством проблем, постоянное решение которых и есть существо развития как формы существования. Все это, разумеется, лишь самый общий взгляд на наш предмет. Кое в чем он должен быть углублен и детализирован в ходе дальнейших обсуждений, но по большей части здесь нужна постоянная работа мысли: в этом отношении вряд ли можно придумать что-то новое.  

Ради уяснения и конкретизации сказанного (ибо сказанное все же очень абстрактно) мне хотелось бы коротко остановиться еще на одном вопросе. Вообще-то ПР не «против»: она – «за», но тем не менее, кому/чему противостоит политика развития, с какой идеологией может идти борьба за победу и распространение ценности развития? Поскольку пространство политического плохо структурировано, ответить на этот вопрос нелегко. Можно теоретически сконструировать диаметральную противоположность развитию, но в данном случае интересны возможные реальные, эмпирические противники. Если эксплицировать понятие развития как формы существования мыследеятельности, как работы постоянно действующего искусственного начала в жизни (см. приложение 4), то противоположность развитию можно мыслить как апелляцию к естественным, природным, закономерным началам, находящим наиболее подходящую форму существования в традиционном обществе. Однако, имея в виду наше время и политическую жизнь более или менее развитых стран, не так просто указать на противоположную развитию ориентацию. Я думаю, что отчасти она ситуативна. В некоторых случаях альтернативой развитию может служить, как уже говорилось, обеспечение безопасности [31]. Вероятно, может выступать в этой роли и политический консерватизм, ориентация на сохранение status quo, хотя  в общем случае поддержание существующего положения дел всегда частично и может касаться лишь каких-то сторон жизни общества,  требуя при этом (или даже для этого) интенсивного развития других. 

Применительно к России я бы сказал, например, что если кто-то хочет видеть ее энергетической сверхдержавой на базе углеводородов, гипотетические субъекты ПР, наверное, будут против и скажут, что нефть и газ полезны преимущественно для того, чтобы отдышаться после коммунизма с его перестройкой и запустить процессы и механизмы развития. Или, если кто-то хочет установить в России единомыслие и извести инакомыслящих, а тем самым (скорее всего, не понимая этого) перекрыть путь развитию, то и здесь сторонники ПР выступали бы против. (Как-то странно толковать о многополярности во внешнем мире, выстраивая однополярную систему у себя дома.) Точно так же они были бы против повторного превращения России в осажденную крепость, «закрытия» и препятствующей развитию изоляции ее от западного мира [32]. 

Похоже, что в принципе речь должна идти о своеобразной разновидности «политики интересов». Действительно, искомая альтернатива рафинировалась, была осмыслена и вербализована совершенно независимо не только от изложенных соображений, но, кажется, и вообще от обсуждаемого здесь круга вопросов в статье Д. Быкова [33]. Свою «политику имманентностей» Быков вывел из анализа некоторых эмпирически наблюдаемых тенденций российской политики, задаваемых ориентирами вроде родимых пятен: врожденными, унаследованными, так или иначе далекими от свободного выбора. Т.е., по типу это именно то, что выше было названо политикой интересов. Но этого мало: рафинированной идеологии такого рода, которая обычно обозначается словами «кровь и почва», он придал новый поворот, в результате которого она предстала как «сырьевая идеология», органично сочетающаяся с сырьевой экономикой. Так сказать, кровь и нефть. Он прямо пишет: «нефтяная экономика проедает то, что есть, и категорически не в состоянии произвести то, чего еще не было. Националистическая идеология (в том виде, в котором она распространена в России – М.Р.) паразитирует на том, что есть, – и опять-таки не в состоянии ничего выстроить на этом фундаменте». И далее: «Человек вообще состоялся ровно в той степени, в какой преодолел свои имманентности: болезнь, старость, бедность (все рождаются голыми), сословные предрассудки, саму смерть. <…> Интерес представляет только то, что поднимается над природностью, развивает или отрицает ее». То же касается любых субъектов действия, добавил бы я, говоря в итоге о прямом противостоянии политики развития политике имманентностей.

Вспоминая М. Вебера, и имея в виду практические приложения излагаемых идей, важно, что эти две политические линии в своих глубинных основаниях связаны с диаметрально противоположными формами общественного устройства и различными типами организации хозяйства. Понятно, что ориентация на ценность развития предполагает рефлексивность и соответственно требует открытости системы по отношению к будущему: об открытом обществе мы уже говорили (подробнее см. [34]). Здесь дополнительно подчеркну только, что открытость/закрытость  общества к будущему необходимо отличать от открытости/закрытости систем в термодинамическом смысле, которая применительно к нашей теме выливается в открытость границ, рынков и т.п. Общество, закрытое по отношению к будущему, фиксирующее его как некую данность (будь то коммунизм, тысячелетний рейх или исламский халифат), закрывается и в термодинамическом смысле, но для открытого (к будущему) общества – это вопрос выбора стратегии по ситуации. 

Интересы, диктуемые кровью и почвой, а тем более кровью и нефтью, наоборот, требуют для своего  поддержания и сохранения в будущем жесткой фиксации в настоящем. «Откуда такая тотальная страсть к контролю? Почему недоверие к интеллектуальной элите и шире к обществу так свойственно русской власти. И российской, и советской, и постсоветской?» – спрашивал  интервьюер  у  известного мыслителя  М. Рыклина.  «Эта традиция имеет вековые корни и с трудом поддается искоренению. Как ни странно, первое, что приходят на ум, – тип нашей экономики, сырьевой. Экономика определяет и структуру власти. Ни одна сырьевая экономика в мире не является демократией. Страны, которые конкурируют с другими, вынуждены давать человеку больше свободы. В России нет необходимости бороться на конкурентных рынках – газ и нефть пока есть» [35].

Противоположность политики развития и политики имманентностей приобретает наибольшую яркость при обращении к понятию ресурсов и ресурсной политике. Прекрасной иллюстрацией к сказанному служит только что вышедшая книга С. Кордонского Ресурсное государство: сборник статей (М.: REGNUM, 2007). В отличие от автора книги я склонен понимать ее в идейном плане не столько как описание устройства государства российского, сколько как своеобразную антиутопию, имеющую, тем не менее, много общего с реальностью, а, главное, задающую особый, прицельный взгляд на эту реальность. Кордонский говорит, что не нашел в специальной экономической литературе определения понятия ресурсов (что и неудивительно: ресурсы – это понятие не из научно-предметной, а из управленческой и методологической действительности), но рецензет книги В. Широнин, ссылаясь на другие работы Кордонского, поясняет, что «ресурс – это вещь, которая может быть использована как ресурс. Это ее свойство проявляется в особой ситуации, которая создается искусственно» [36]. По-моему, можно сказать проще: мы – искусственно – превращаем в ресурсы «вещи», точнее, материал (независимо от его природы – будь то нефть, уран или научные знания), для которого разрабатываем способы и технологии (у)потребления в деятельности. Такова – в двух словах – деятельностная трактовка ресурсов. Противоположная, натуралистическая трактовка говорит о «природных», естественных по происхождению ресурсах как некоей данности, и, несмотря на свою явную частность и несостоятельность в целом, пока господствует в массовом сознании.

Собственно, антиутопия Кордонского, основывается на выделении двух идеальных типов государств: ресурсные государства живут в натуралистических представлениях, за счет «природных ресурсов», ограничиваясь перераспределением и эксплуатацией их потоков; все прочие, образующие цивилизованный мир, давно создают и используют ресурсы сообразно их деятельностной природе (вовсе не всегда отдавая себе в этом отчет), в связи с чем у них среди прочего формируется рыночное хозяйство. При этом российское государство – и не только в его эсесеровской ипостаси – автор книги трактует как государство ресурсное и в силу этого репрессивное (вспомним Рыклина), имеющее своим прототипом древний Египет.

Уже цитированный выше В. Широнин в связи с этим спрашивает: «…как у нас возникают ресурсы? Как так получается, что, несмотря на нашу неспособность превращать "вещь" в "ресурс", у нас все же имеется какая-никакая экономика? Ответ здесь, на мой взгляд, в целом банальный: способы (технологии) использования вещей в качестве ресурсов мы заимствуем у "них" (у капиталистов, Запада и т.п.). Тем не менее, не является банальностью готовность признать такое положение вещей». Иными словами, готовность признать, что ресурсные государства оказываются интеллектуальными (а в конечном счете и экономическими) паразитами Запада. К сказанному остается добавить, что деятельностная концепция ресурсов разрабатывалась нами десять лет назад [37], и – даже оставаясь незавершенной, – она входит как важный элемент в политику развития. Собственно, в рамках ресурсного подхода политика развития и мыслится как политика, позволяющая России отойти от указанной незавидной позиции, к которой она пока опасно близка.

…Даже простого обращения к СМИ достаточно, чтобы убедиться: нынешняя политика российских властей внутренне глубоко противоречива. В этом нет ничего особенного: по большому счету такова политика и других  стран. Однако отдавать себе отчет в такой противоречивости полезно как властям предержащим, так и другим субъектам политики, в том числе склонным к размышлениям российским гражданам. Мне так это очень помогает самоопределиться и для начала попытаться простроить ПР в мысли, где она только и может быть последовательной и непротиворечивой. Надеюсь, что она не будет лишней в России, имея в виду интересы которой, я хотел бы присоединиться к позиции Р. Шайхутдинова: «Метание власти между патриотизмом и заимствованием западных цивилизационных моделей, между «православной державой» и «либеральной империей» – есть показатель запроса власти на содержательную политику, запроса на проектирование новой России. Формирование идеологических и мировоззренческих оснований такого проекта, формирование общественно-политических сил, способных реализовать такой проект, и создание механизмов общественно-исторического преобразования страны (отличных от реформ и революций как ограниченных возможностями и последствиями) и есть, на взгляд автора, перспективный набор проблем и целей для российской методологии. В решении которых, как считает автор, она изрядно преуспела» [38].

В целом я вижу три варианта дальнейшей жизни замысла ПР. (Обычно такие варианты считают пессимистическим, оптимистическим и реалистическим.) Первый состоит в том, что у этой идеи не найдется последователей, и она забудется, как забылось, надо думать, немало подобных идей. Второй, напротив, связан с предположением, что замысел придется ко двору каким-то интеллектуальным силам – хотелось бы думать, что коллегам-методологам – и будет ими более или менее успешно реализовываться. (При таком повороте сюжета мои усилия, скорее всего, останутся на периферии дальнейших разработок.) Наконец, третий вариант строится в предположении, что идея эта будет воспринята и использована как очередная попытка переосмыслить наши представления о всеобщем благе и в этом качестве будет работать как еще одна утопия. Хочу подчеркнуть в связи с этим, что утопии работают, хотя и не реализуются. Различие между вторым и третьим вариантами я вижу в том, что второй требует специальных усилий (тем более, что механизмы реализации замысла ПР пока не проработаны), в то время как третий реализуется квазиестественным образом, что роднит его с первым. Во всяком случае, именно проработку путей реализации этого замысла я считаю важнейшим направлением дальнейшей деятельности.

часть 2 >>